Художественная литература про болезни и смерть детей. Изображение болезни в художественных произведениях

На сцену выкатывается гроб

Время от времени мне приходится участвовать в обсуждениях на тему «Культура гибнет» или «До чего мы докатились! Что стали сочинять для детей!». Недавно на одном из семинаров для московских библиотекарей я услышала такую историю. «Моя невестка, - гневно повествовала участница семинара, - повела ребенка в театр. В проверенный, казалось бы, - музыкальный театр Натальи Сац. Так там Чиполлино прямо на глазах у детей живьем посадили в костер - жариться. И он потом ковылял на своих обожженных культяпках! Думаете, на этом ужасы закончились? Во втором отделении на сцену выкатили настоящий гроб. Гроб - в детском спектакле! Это как можно назвать?!»

Слушательница рассчитывала, что я поддержу ее возмущение. Но я решила уточнить некоторые детали. Ведь если по сюжету кого-то из персонажей засовывали в очаг, то вряд ли это был Чиполлино. Скорее всего - Буратино. А если, вдобавок к «приключению с огнем», на сцене появился гроб, то это даже и не Буратино, а Пиноккио. И что тут поделаешь, если этот самый Пиноккио в сказке добрую часть сюжетного времени проводит на кладбище, у могилы Феи с голубыми волосами. Плачет там, раскаивается, очищается душой. И волосы у этой Феи совсем не случайно голубые: это знак ее изначальной причастности к «иному миру», откуда Пиноккио получает разные «сигналы».

Придумали Пиноккио и всю эту историю не сегодня, а в середине XIX века. И русская публика впервые познакомилась с ним в 1906 году, причем на страницах самого что ни на есть детского и морально-нравственного журнала «Задушевное слово». То есть к современным симптомам гибели культуры историю про деревянного мальчика никак нельзя отнести. И если ее сегодня решили инсценировать, то со стороны режиссера это вполне похвальное обращение к нетленной мировой классике.

Да и чем эпизод с появлением гроба на сцене театра Н. Сац отличается от классической постановки «Синей птицы» Метерлинка, где дети вообще бродят среди давно умерших родственников? И спокойно вспоминают, кто когда умер. Причем речь идет не только о бабушке и дедушке, но и о покойных младенцах.

Так может, проблема не в самом спектакле, а в ожиданиях зрителя? И не ребенка, а взрослого? Взрослый по каким-то причинам ждал чего-то другого, хотел чего-то другого, настраивался на другое. Но ведь ему вряд ли не сообщили название спектакля. Однако взрослый не стал «вдаваться в подробности» и выяснять, на основе какого произведения поставлен спектакль. И если он ожидал увидеть триумфальное шествие луковой революции (перепутал кого-то с чем-то), а ему показали довольно мучительный и даже мрачноватый путь обретения «человеческой формы», то это ведь проблема конкретного взрослого (конкретных взрослых), а не современной культуры в целом.

Тема смерти в русской и советской литературе, или Сбой в программе

Надо сказать, что гроб, возле которого предавался раскаянию Пиноккио, был далеко не первым литературным гробом, оказавшимся в круге детского русскоязычного чтения. (Как уже говорилось, сказка Карло Коллоди, переведенная на русский язык, увидела свет в 1906 году). Первым все-таки был «гроб хрустальный в горе печальной», в котором устроил молодую царевну, отравившуюся яблоком, Александр Сергеевич Пушкин. Осмелится ли кто-нибудь бросить камень в этот гроб? Даже учитывая то обстоятельство, что королевич Елисей, по сути, целует труп? Ну, ладно, помягче: мертвую красавицу. Он же не знает, что царевна жива.

Вообще XIX век совсем иначе относился к смерти - в том числе и в произведениях, адресованных детям, - чем советская литература ХХ века. Великие писатели-классики (в первую очередь Лев Толстой) самым внимательным образом исследовали психологию предсмертного состояния отдельного человека, психологическую сторону умирания и отношения к чужой смерти. Причем не только в таких произведениях, как «Смерть Ивана Ильича» или «Три смерти», но и, к примеру, в «азбучной» истории «Лев и собачка», которая с гениальной прямотой сообщает ребенку: «Любовь и смерть всегда вдвоем». Вообще соприкосновение со смертью в классических произведениях XIX века из круга детского чтения оказывается формирующим, «душеобразующим» переживанием. Разве не это главная тема «Гуттаперчивого мальчика»? Или «Детей подземелья»?

Но в той великой литературе тема соприкосновения со смертью и размышления о смерти органично вырастали из христианского мировоззрения. Эта тема не противоречила теме жизни и даже радостной жизни - она ее дополняла и делала более глубокой. Неслучайно «Дети подземелья» заканчиваются описанием «досуга на кладбище»: рассказчик повествует, как они с сестрой ходят на могилу девочки из «подземелья» и предаются там светлым мечтаниям и размышлениям.

Советская детская литература к теме смерти относилась совсем иначе. Она признавала лишь разговор о героической смерти, о смерти «во имя…» (во имя победы пролетарской революции или во имя советского государства). Героическая смерть оказывалась чем-то вроде награды, к которому, парадоксальным образом, следовало даже стремиться - ибо ничего «прекраснее» представить нельзя. Все остальные «виды» смерти (смерть в мирное время и по старости) принадлежали частной человеческой жизни и поэтому считались не достойными разговора. Страх смерти (и любой другой страх) считался низким чувством. Его нельзя было обнаруживать, его нельзя было обсуждать. Его следовало скрывать и подавлять: «Я уколов не боюсь, если надо - уколюсь!» (Наверное, сегодня это звучит более чем двусмысленно, но это ведь цитата. Даже сосчитать не могу, сколько раз слышала эту задорную «юмористическую» песенку в детских передачах по радио.) Над тем, кто боится, следовало смеяться.

Сейчас мы, по-видимому, переживаем «сбой всех программ». С одной стороны, настаиваем на «воцерквлении» детей, с другой - возмущаемся по поводу книжек, которые связаны с темой смерти. И делаем это не по каким-то сложным основаниям, а только потому, что в нашем сознании ребенок и смерть несовместимы. При этом мы странным образом забываем, что главный церковный символ - распятие, изображающее страдальца в момент смерти.

Книга про это

Наверное каждый, кто воспитывает детей, сталкивался с детским вопросом: «А я умру?», с реакцией ребенка на смерть домашнего питомца или каких-то других животных. Мы сталкиваемся с детской растерянностью, приливом страха, непониманием происходящего - и почти никогда не можем найти нужных слов и убедительного объяснения.

Эта ситуация очень точно описана в книге Фрида Амели «А дедушка в костюме?».

У пятилетнего Бруно умирает дедушка, которого мальчик очень любил. Бруно оказывается свидетелем и участником похорон. В силу возраста он еще не может включиться в коллективную скорбь, к тому же все взрослые ведут себя по-разному и не очень «последовательно», с точки зрения ребенка. Смысл обрядовой стороны от него ускользает. Бруно отмечает «странности» в поведении взрослых. Он задает им вопрос: «Куда делся дедушка?» Ответ «умер» ничего не объясняет. А что такое «умер», каждый взрослый объясняет по-своему. Главное, от чего разрывается детское сознание, это от сообщения, что «дедушки больше нет». Маленький мальчик может согласиться лишь с тем, что дедушки нет «тут». Но как он может быть и «в земле», и «на небе» одновременно? Это все настолько не совпадает с привычным мироустройством, что вызывает потрясение. И вся книжка посвящена тому, как ребенок пытается встроить это переживание в свою жизнь, как он с ним сживается и как выстраивает новые отношения с дедушкой - с его образом.

По сути, «А дедушка в костюме» - психологически точный дневник горевания. Горевание - это ведь тоже психологическое состояние, и, как любое состояние, оно изучается и описывается в науке. В первую очередь для того, чтобы можно было помогать людям, переживающим горе. И, как бы странно это ни звучало, у горевания есть свои закономерности. Человек, переживающий горе, проходит разные стадии: неверие в происходящее, попытку его отрицать; острый процесс неприятия, даже с обвинениями умершего («Как ты смел меня оставить?!»), смирение перед случившимся; выработка нового отношения к жизни (приходится отказываться от каких-то привычек, приучаться делать самостоятельно то, что раньше делал вместе с умершим); формирование нового образа ушедшего человека, - и т.д.

В пособиях для практических психологов все это описано, включая возможные действия психологов по отношению к переживающему горе человеку на каждом этапе горевания.

Но в детской художественной литературе подобного опыта не существовало. И книга Амели Фрид - своего рода открытие.

И естественно, эта книга у нас осталась за пределами внимания не только родителей, но и библиотекарей. Точнее, они ее отвергли: «Как смерть может быть единственным содержанием детской книжки?» Что приятного может быть в чтении такого произведения?

Так ведь чтение не всегда должно быть приятным. Чтение - это своего рода эксперимент над собой: сможешь ли ты «общаться» с данным автором? Сможешь ли «поддержать» затеянный им разговор? Поддержать своим вниманием.

Но нет. Гроб на «сцене» противоречит нашему образу счастливого безмятежного детства. Хотя этот образ очень мало соотносится с реальностью и существует исключительно у нас в голове. И тут ничего не поделаешь. Если взрослый сам не дозрел до разговора на эту сложную тему, нельзя принудить его к чтению. Его внутренний протест уничтожит всякий возможный эффект от общения с книгой.

Вопросы и ответы

Между тем, если вопросы и возникают, то касаются они не правомерности темы, а «места и времени»: когда, в каком возрасте и в каких обстоятельствах лучше читать эту книгу ребенку. Почему-то сразу кажется, что читать ее нужно именно вместе с ребенком, читать ему вслух: чтение ребенку вслух - это всегда разделенное переживание. А разделенное - значит переносимое.

Неправильно думать, что подобные книжки читаются «по случаю». Вот когда кто-нибудь у ребенка умрет, тогда и почитаем про смерть.

Все как раз наоборот. Книги, затрагивающие тему смерти, не являются «болеутоляющими». Это все равно что начинать закаливающие процедуры в момент тяжелой болезни. Закаляться надо в здоровом состоянии. А когда ребенок болен, требуется принципиально другое: покой, тепло, отсутствие напряжения, возможность отвлечься. Как рассказывала японская журналистка Кимико Матсуи, дети, пережившие трагедию, связанную с аварией на атомной электростанции Фукусима, если и читали что-то через некоторое время, то фэнтези - такие книги «уводили» от ужасных реалий и настоящих потерь.

Другое дело, если у ребенка возникает вопрос «А я умру?». Но тут тоже не все так просто.

Я думаю, многие из собственного детского опыта помнят, как впервые настигает этот вопрос, как он пронзает всего тебя: это, в некотором смысле, переворот мироощущения.

Когда я (мне кажется, лет в шесть) пришла с этим вопросом к своему отцу, он - как и следовало взрослому его поколения - разразился хохотом. Упал в кресло, накрылся газетой и долго-долго смеялся. А потом, так с собой до конца и не справившись, выдавил: «Да!»

И что же будет? - я всеми силами старалась представить, как это может быть.

Что будет?

Что будет вместо меня? (Ну, и действительно: материя никуда не исчезает и не образуется вновь, а лишь переходит из одного состояния в другое.)

Что будет? Цветочек вырастет.

Вы не представляете, как я успокоилась. Больше того, я испытала чувство, похожее на счастье. Цветочек, в который мне суждено превратиться, устроил меня совершенно. Он самым органичным образом встраивался в картинки мира, в котором из костей зарезанных коровушек произрастали волшебные яблоньки, разрезанного на куски Ивана-царевича можно было склеить живой водой, лягушка оказывалась царевной, - мира, где границы между человеком и остальным живым миром были весьма условными, а предметы и животные обладали способностью превращаться друг в друга. Я осмелюсь утверждать, что любой ребенок, даже если он растет в семье, исповедующей монотеистическую религию, проходит «языческую» стадию тождества с миром - как зародыш проходит стадию существа с жабрами. Об этом, в первую очередь, свидетельствует его отношение к игрушкам и его способность играть.

И на этой стадии, в этом возрасте он не нуждается в последовательно изложенной естественнонаучной теории умирания. Или, иначе, вопросы о смерти, которые задают дети четырех-шести лет, еще не требуют «полного» взрослого ответа. Мне так кажется.

Речь идет не о том, чтобы врать ребенку. Не нужно убеждать его в том, что кошка, которую задавила машина, где-нибудь «там» оживет. Но представление о том, что «материя никуда не исчезает и не появляется вновь, а только переходит из одного состояния в другое», по отношению к маленькому ребенку оказывается душеспасительным.

Поэтому возможность ее адекватного прочтения, подразумевающего понимание, связана не только с вопросом «А я умру?» (который чаще всего возникает у пятилетних детей, но может возникнуть и раньше; развитие - штука сугубо индивидуальная), а еще и с опытом рефлексии. Хотя бы минимальной. С опытом фиксирования своих чувств и мыслей. А это предполагает уже некоторый уровень развитого критического мышления, умения «взглянуть на себя со стороны». Кроме того, здесь очень важнó умение ребенка переводить эмоциональный интерес в познавательную плоскость. Его что-то волнует, тревожит - и он начинает этим «интересоваться». (Некоторые страхи и проблемы, к примеру, побуждают детей интересоваться вымершими чудовищами. Но это не означает, что все они, когда вырастут, станут палеонтологами.)

Способность к рефлексии, умение «опознать» свои чувства и мысли начинает формироваться к началу школьного обучения (собственно, это важнейшие показатели школьной готовности).

Поэтому, видимо, знакомить детей с книгой про мальчика Бруно и его переживания можно после семи-восьми лет. Но эта книжка не утратит своей актуальности и для детей младшего подросткового возраста. Интересно ведь поговорить с ними и про горевание, и про личный опыт.

Тем более что в период раннего пубертата у детей случаются рецидивы, связанные с вопросом «А я умру?».

Окончание следует.

Марина Аромштам

Еще о теме смерти в детских книгах и о книге «А дедушка в костюме » можно прочитать в статье

Изображение болезни в художественных произведениях

Жунева М.

ФГБОУ ВО Саратовский ГМУ им. В.И. Разумовского Минздрава России

Кафедра философии, гуманитарных наук и психологии

Научный руководитель - доцент А.А. Живайкина

Тема болезни отражена во многих видах искусства. Это и литература, и живопись, и скульптура, и кинематограф. Рассмотрим примеры изображения болезни в литературных произведениях.

Наиболее часто встречающееся на страницах художественных произведений заболевание - туберкулез. Ещё совсем недавно, до 20-30 годов ХХ века эта болезнь, именуемая тогда «чахоткой», считалась неизлечимой. Заражение туберкулезом происходит воздушно-капельным путем, а, следовательно, заразиться им было достаточно легко. Симптомы заболевания: длительный мучительный кашель, кровохарканье, лихорадка, худоба и, как следствие, медленное угасание человека в самом расцвете сил.

Одним из произведений, в которых изображена эта болезнь, является роман «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского, в котором туберкулёзом страдала Катерина Ивановна Мармеладова: «Тут смех опять превратился в нестерпимый кашель, продолжавшийся пять минут. На платке осталось несколько крови, на лбу выступили капли пота».

Чахотка была у Николая Левина, одного из героев романа «Анна Каренина» Л.Н. Толстого: «Брат лег и - спал или не спал, но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал».

Ещё один литературный герой, болевший туберкулезом - Коврин из рассказа А.П. Чехова «Чёрный монах»: «У него шла горлом кровь. Он плевал кровью, но случалось раза два в месяц, что она текла обильно, и тогда он чрезвычайно слабел и впадал в сонливое состояние».

То изображение заболевания, к которому прибегали писатели в своих работах, мало отличается от клинической картины, описанной в специальной медицинской литературе, так как болезнь имеет яркую специфическую симптоматику.

Лепра (устар. «проказа») - страшная болезнь, вызываемая микобактерий, родственной туберкулезной, также фигурирует в некоторых литературных произведениях. Главным симптомом заболевания является сильнейшее поражение кожи, именно поэтому больных проказой боялись и подвергали гонению. Страх перед этим заболеванием был настолько велик, что страдающих этим недугом фактически обрекали на мучительную смерть в абсолютном одиночестве. Примером произведения, в котором рассказывается о тяжелой жизни в колонии больных проказой, является роман Г. Шилина «Прокаженные».

На сегодняшний день лепра уже давно не считается неизлечимой болезнью и успешно лечится антибиотиками, также известно, что проказой нельзя заразиться при простом контакте: она передаётся только при тесных контактах через выделения изо рта и носа.

Нередко в художественных произведениях встречается эпилепсия. Это хроническое неврологическое заболевание, характеризующееся внезапным возникновением судорожных приступов. Часто в своих работах эту болезнь изображал Ф.М. Достоевский, что неудивительно: эти недугом страдал сам писатель. Наиболее яркий персонаж-эпилептик - князь Мышкин из романа «Идиом». А эпилепсия Макара Нагульного, героя романа «Поднятая целина» М.А. Шолохова, является следствием контузии и отравления газами на войне.

В XIX веке считалось, что эпилепсия приводит к неизбежному снижению интеллекта, доказательство этому можно найти даже в описании князя Мышкина, его считали чудоковатым: «Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь». В настоящее время доказано, что ухудшение когнитивных функций при данном заболевании происходит достаточно редко.

Диагнозы героев, о которых говорилось ранее, не вызывают сомнений, но не всегда по симптоматике заболевания, описанной автором, можно однозначно сказать, что это за болезнь. Например, долгое время врачи-читатели не могли прийти к единому мнению в постановке диагноза главной героине рассказа «Живые мощи» И.С. Тургенева: «Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая, как лезвие ножа; губ почти не видать, только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечных руки, тоже бронзового цвета».

Ранее считалось, что Лукерья страдала системной недостаточностью надпочечников (позже известна как аддисонова болезнь), которая и обусловила бронзовую окраску кожи и невозможность передвигаться. Но многие врачи оспаривают это мнение. Так, например, доктора Е.М. Тареев и Н.Г. Гусева полагают, что девушка была больна склеродермией, профессор Сигидин также склоняется в пользу этого диагноза и полностью исключает аддисонову болезнь (

Вот вчера я в кои-то веки включила телевизор и увидела передачу про детские книги. Тема была как раз о детских книгах про смерть. Авторы программы рекомендуют читать такие книги вместе с ребенком, объясняя ему смысл написаного. Порекомендовали несколько для разных возрастных категорий.

Ниже урывки из книги "Самые добрые в мире" Ульфа Нильсона, иллюстрации Эвы Эриксон.

История начинается с того, что в один из дней девочка Эстер находит на подоконнике мертвого шмеля и решает его похоронить. Помогают Эстер Друг (от лица которго идет рассказ) и ее младший брат Пютте. Так как Пютте очень мал, старшие ребята объясняют ему что такое смерть

После похорон шмеля девочка решает, что ребята должны хоронить в лесу всех умерших животных, птиц, насекомых...

Похоронив за время повествования много зверушек, Эстер приходит к выводу:

В конце книги описывается церемония погребения дрозда по имени Маленький Папа (дети всем зверушкам давали имена)

Мария Порядина об этой книге так:

Дети вовсе и не думают профанировать сакральное - издеваться над священными обрядами, насмехаться над горем человеческой потери, пародировать торжественный чин погребения. Они просто берут смерть в игру - так же естественно, как берут в игру всё остальное: приготовление обеда, свадьбу, покупку яблок в магазине. Они играют в похороны так же всерьёз, как играют "в гости" или "в дочки-матери" - и ни один взрослый, если он разумен, не стал бы ругать детей за такую игру.

Если взрослый разумен - это уточнение необходимо. Разумный человек, прочитав книжку, увидит, что в ней нет ничего опасного и пугающего. Для детей она жизненна, а для взрослых - надо признаться - ужасно смешна.

Но человека не слишком разумного книга может шокировать: слишком много покойников…

Всё-таки шведские педагоги - и шведские дети - более свободны. Они не боятся "запретных" тем и "необычных" поступков: просто не заостряют на них своё внимание.

Нашим бы детям - здесь, в России - досталось бы под первое число: и за то, что "трогают всякую гадость", и за то, что взяли без спроса чемодан и плед, и за сам процесс - за то, что играют во что-то непривычное, то есть - с точки зрения взрослого-перестраховщика - неприличное.

А для шведов - всё нормально.

Не случайно шведский Фонд Астрид Линдгрен возит по миру выставку "Я имею право на игру". Не случайно и сама Линдгрен утверждала, что играть можно всегда и во всё. "Как мы только не заигрывались насмерть!" - удивлялась она, уже немолодая, вспоминая своё вольное детство в окрестностях хутора Нэс. Всё было игрой - и всё стало жизнью, которая продолжается.

Издатели предназначают книгу для семейного чтения, и это правильно, потому что "Самые добрые в мире" - вещь вполне двуадресная. Дети понимают её как обыкновенную повесть из жизни сверстников, абсолютно традиционную; взрослым же в этой истории чудится некоторый привкус "драматургии абсурда", который переводит простенький сюжет в область «вечных вопросов» о месте и предназначении человека в бытии.

Книга получилась очень жизнеутверждающая: ведь дети в ней буквально играют со смертью ! А раз смерть может стать игрой, то она не страшна. То есть, как всякую другую игру, её можно отложить на неопределённый срок. И жить долго и счастливо.

Победа над смертью и адом - вот что совершил Христос. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века» - вот наша надежда и цель, а вовсе не «в ужасе ожидаю пришествия антихриста», как это часто сейчас бывает. Тот факт, что ликование и надежда сменились страхом, сигнализирует о чем-то очень плохом в истории христианства.

Неявным образом страх антихриста коррелирует с фантазмом живых мертвецов - одной из главных символических фигур современности. Наша эпоха, если судить по медиа, в принципе не воспринимает христианскую надежду на воскресение мертвых. Она способна только на возрождение архаического страха перед мертвецами.

Победа над смертью, надежда на воскресение мертвых - вот центральное в христианстве.

Небольшая книжка (запись четырех лекций) о, вероятно, главном в христианстве - победе над смертью. «Что это значит для нас - тех, кто ведь все равно умрет?» - главный вопрос отца Александра. Но не единственный.

Отец Александр Шмеман высказывает в «Литургии смерти» важные мысли о взаимосвязи христианства и секуляризма, ведь вторая часть названия книги - «современная культура». Одна из таких мыслей - «потребитель есть только в христианстве» - точная, острая, к сожалению, не развернутая.

Секуляризм - продукт христианского мира. Секулярное отношение к смерти - «мы не будем ее замечать; она не имеет смысла». Как мир, воспитанный на «Христос воскресе из мертвых», мог прийти к такому пониманию? Христианство, религия воскресения мертвых и чаяния будущего века, на определенном этапе «забыло» эсхатологическое измерение. «Победа над смертью», упование на Царство «выпало» из реальной жизни.

Почему так произошло и что с этим делать - рассказывает о. Александр.

Пронзительная книга о смерти любимого человека, в некоторых местах приближающаяся к дерзновению Иова. Льюис писал эти дневники после смерти своей жены Джой. Пожалуй, «Боль утраты» – самая жесткая книга Льюиса: зачем Бог наделяет людей счастьем, а потом жестоко его лишает?

Джой Дэвидман (1915–1960; ее фото на обложке) - американская писательница еврейского происхождения, была членом американской компартии. Впервые она написала Льюису, чтобы поспорить с его аргументами в защиту веры. Джой была больна раком: они обвенчались, уверенные в ее скорой смерти. Однако у Джой началась ремиссия. Одновременно у Льюиса начались сильные боли: у него нашли рак крови. Льюис был уверен, что он искупил своими страданиями страдания жены. Однако через два года болезнь вернулась к Джой, и она умерла. Через три года умер и сам Льюис.

Размышляя об этих событиях, Льюис спрашивает: «Разумно ли верить, что Бог жесток? Неужели Он может быть таким жестоким? Что, Он - космический садист, злобный кретин? » Льюис проводит нас по всем стадиям отчаяния и ужаса перед кошмаром нашего мира и в конце как будто бы видит свет… «Боль утраты» - глубокое и честное размышление (или вопль?) о радости и страдании, любви и семье, смерти и мировой бессмыслице, о честности и самообмане, религии и Боге. В «Боли утраты» нет типичной для Льюиса рациональной аргументации: только отчаянное стояние перед Господом.

Еще одна книга, написанная мужем, потерявшем жену. К тому же ее автор служил кладбищенским священником.

«Нет… Что ни говорите сердцу, а ему сродно горевать о потере близких; как ни удерживайте слезы, а они невольно струятся ручьем над могилой, в которой сокрыт родственный, драгоценный нам прах.

Слышит он отовсюду: «не плачь, не будь малодушен». Но эти возгласы - не пластырь на раны, а часто наносят сердцу новые раны. - «Не будь малодушен». Но кто скажет, что Авраам был малодушен, а и он плакал, рыдал по жене своей Сарре»

«Все они [усопшие], конечно же, живы - но живут иной жизнью не той, которой живем мы с вами сейчас, но той жизнью, к которой мы придем в свой срок, да и все рано или поздно придут. Поэтому вопрос о той - иной - жизни, которая является жизнью вечной и которую мы празднуем, отмечая Пасху - Воскресение Христово, особенно близок для нас, он касается не просто нашего ума, но, может быть, в большей степени касается нашего сердца » - пишет в «Посмертной жизни души» Осипов.

«Посмертная жизнь души» Осипова - краткое и простое изложение православного учения о жизни после смерти.

«Но кто же обрек меня на вечную муку ада, в котором, как капля в океане, растворяется бедная моя земная жизнь? Кто могучим проклятьем своим отдал меня в рабство неодолимой необходимости? Бог ли, милосердно меня создавший? Нечего сказать: хорошо милосердие, хороша Божественная любовь! - Создать меня, даже не осведомившись, хочу ли я этого, и потом обречь меня на вечную муку бессмысленного тления! » - дерзновенно, подобно Иову, вопрошает Карсавин в «Поэме о смерти».

В этом произведении Карсавин высказал свои самые сокровенные мысли. Как и «Петербургские ночи», «Поэма о смерти» имеет художественную форму и обращена к возлюбленной Карсавина - Елене Чеславововне Скржинской. Ее имя в «Поэме о смерти» передано уменьшительным литовским «Элените».

В одном из писем к Скржинской (от 1 января 1948 года) Карсавин пишет «Именно Вы связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще », и далее по поводу «Поэмы о смерти»: «Для меня эта маленькая книжонка - самое полное выражение моей метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью ».

«На костре сжигали жидовку. - Палач цепью прикручивает ее к столбу. А она спрашивает: так ли она стала, удобно ли ему… К чему ей заботиться об устройстве палача? Или так он скорее справится со своим делом? Или он - сама судьба, неумолимая, бездушная, - все же последний человек? - Он ничего не ответит и, верно, ничего даже не почувствует. Но, может быть, что-то шевельнется в его душе, отзываясь на ее кроткий вопрос; и рука его на мгновение дрогнет; и неведомое ему самому, никому не ведомое сострадание человека как бы облегчит смертную ее муку. А мука еще впереди, невыносимая, бесконечная. И до последнего мига - уже одна, совсем одна - будет она кричать и корчиться, но не будет звать смерти: смерть сама придет, если только… придет ».

«Не проходит моя смертная тоска и не пройдет, а - придет сильнейшею, невыносимою. Не безумею от нее, не умираю; и не умру: обречен на бессмертие. Мука моя больше той, от которой умирают и сходят с ума. Умрешь - вместе с тобой нет и твоей муки; сойдешь с ума - не будешь знать ни о себе, ни о ней. Здесь же нет ни конца, ни исхода; да и начала нет - потеряно ».

Эта книга составлена из разных выступлений, лекций, проповедей (перед исповедью, на отпевании и т. д.) отца Александра, объединенных темой жизни и смерти.

«Следует ли христианам, как христианам, непременно верить в бессмертие человеческой души? И что на самом деле означает бессмертие в пространстве христианской мысли? Подобные вопросы только кажутся риторическими. Этьен Жильсон в своих Гиффордских лекциях счел необходимым сделать следующее поразительное заявление: «В общем, - сказал он, - христианство без бессмертия вполне осмысленно, и доказательство этому то, что поначалу оно осмыслялось именно так. По-настоящему бессмысленно христианство без воскресения человека ».

Эта книга освещает главную проблему человеческой жизни - смерть. «Таинство смерти» разбирает ее нерешаемость «внешней» философией и христианское видение смерти. В книге широко представлено мнение Святых Отцов на эту тему.

Фактически все «Таинство смерти» - попытка еще раз дать единственный для Церкви ответ на смерть - экспликацию рассказа о Страстях Христовых. Василиадис пишет: «Христос должен был умереть, чтобы завещать человечеству полноту жизни. Это не была необходимость мира. Это была необходимость Божественной любви, необходимость Божественного порядка. Это таинство нам невозможно постигнуть. Почему истинная жизнь должна была открыться через смерть Единого, Который есть Воскресение и Жизнь? (Ин 14, 6). Единственный ответ заключается в том, что спасение должно было стать победой над смертью, над смертностью человека ».

Возможно, лучшая книга о посмертном состоянии души. Весомость, обстоятельность и отсутствие мифотворческих фантазий выдают в авторе врача. Так совмещение ученого и христианина в одном лице придает изложению Калиновского нужную гармонию и многосторонность.

Тема «перехода» - жизнь души после физической смерти. Разбираются свидетельства людей, переживших клиническую смерть и вернувшихся «обратно» либо спонтанно, либо, в большинстве случаев, после реанимации, переживания перед смертью, во время тяжелой болезни.

Антоний Сурожский был одновременно хирургом и пастырем. Поэтому он как никто другой полно мог говорить о жизни, болезни и смерти. Антоний Сурожский говорил, что в подходе к этим вопросам он «не может разделить в себе человека, христианина, епископа и врача».

«Существо же, получившее ум и рассудок, есть человек, а - не душа сама по себе; следовательно, человеку должно оставаться всегда и состоять из души и тела; а таким пребывать ему невозможно, если не воскреснет. Ибо если нет воскресения, то не останется природа человеков, как человеков » - учит о телесно-душевном единстве человека Афинагор в сочинении «О Воскресении мертвых» - одном из первых (и притом лучших!) текстов на эту тему.

«[Апостол Павел] наносит смертельный удар тем, которые унижают телесное естество и порицают нашу плоть. Смысл его слов следующий. Не плоть, как бы так говорит он, хотим сложить с себя, но тление; не тело, но смерть. Иное — тело и иное — смерть; иное — тело и иное — тление. Ни тело не есть тление, ни тление не есть тело. Правда, тело тленно, но не есть тление. Тело смертно, но не есть смерть. Тело было делом Божиим, а тление и смерть введены грехом. Итак, я хочу, говорит он, снять с себя чуждое, не свое. А чуждое — не тело, но приставшие к нему тление и смерть » - христиане борются со смертью за плоть. Так учит Иоанн Златоуст в «Беседе о воскресении мертвых».

Беседы о смерти одного из лучших русских проповедников - епископа-философа Иннокентия Херсонского.

Собрание писем Феофана Затворника. Болезнь и смерь - участь каждого человека и один из самых трагических вопросов богословия. Конечно в «Болезни и смерти» нет какого-то систематического учения Феофана Затворника. Зато есть множество конкретных советов и наставлений в конкретных жизненных ситуациях. И за этим множеством можно разглядеть некое единое видение этих вопросов святителем Феофаном.

Вот несколько заголовков из «Болезни и смерти», взятых наугад, - возможно, они дадут некоторое представление об учении Феофана Затворника: «Болезнь - дело Божией Премудрости», «Служение больному - служение Христу», «Болезни от Бога для нашего спасения», «Надо готовиться к загробному суду», «Загробная доля умерших», «Чем оправдаться на Страшном суде?».

«Смерть - великое таинство. Она - рождение человека из земной временной жизни в вечность. При совершении смертного таинства мы слагаем с себя нашу грубую оболочку - тело и душевным существом, тонким, эфирным, переходим в другой мир, в обитель существ, однородных душе. Мир этот недоступен для грубых органов тела, чрез которые, во время пребывания нашего на земле, действуют чувства, принадлежащие, впрочем, собственно душе. Душа, исшедшая из тела, невидима и недоступна для нас, подобно прочим предметам невидимого мира. Видим только при совершении смертного тайнодействия бездыханность, внезапную безжизненность тела; потом оно начинает разлагаться, и мы спешим скрыть его в земле; там оно делается жертвою тления, червей, забвения. Так вымерли и забыты бесчисленные поколения человеков. Что совершилось и совершается с душою, покинувшею тело? Это остается для нас, при собственных наших средствах к познанию, неизвестным.

Один из самых популярных текстов «народного» Православия Средних веков. «Житие» состоит из трех разных текстов, написанных учеником Василия Григорием Мнихом: собственно Житие (предлагаемый здесь текст, к сожалению, представляет собой скорее сжатый пересказ), и два видения на эсхатологические темы - знаменитые «Мытарства Феодоры» (ученицы Василия) и «Видение Страшного суда» - «частная» и «общая» эсхатология соответственно. Яркая, выразительная эсхатология «Жития Василия Нового» оказала огромное влияние на сознание и культуру Средневековья.

Василий Новый - отшельник, случайно попавший под подозрения властей и безвинно пострадавший. Замечательно описаны в тексте смирение и кротость святого под пытками: святой молчит прямо себе во вред - не хочет никак во всем этом участвовать. Чудом спасается и остается жить в Константинополе бродягой. После своего освобождения Василий критикует власти, исцеляет, наставляет учеников, юродствует. По его молитвам Григория посещают видения, составляющие основной корпус текста.

«Мытарства Феодоры», как и «Видение Страшного суда», ни в коем случае нельзя воспринимать как догматические тексты. Это апокрифы, беллетристика, «духовные романы» - по выражению Казанского - исполненные глубокого смысла символы, но ни в коем случае не «репортаж». Приведем несколько замечаний богословов по этому поводу. Серафим (Роуз): «Даже младенцу ясно, что нельзя буквально воспринимать описания мытарств »; прп. Никодим Святогорец: «Те, кто пустословил, что души умерших праведников и грешников сорок дней обретаются на земле и посещают те места, где они жили», сеют предрассудки и мифы. Ибо такие утверждения «невероятны и никто не должен принимать их за истину »; А. Кураев (из чьей заметки мы и взяли приведенные цитаты): «текст [«Жития»] неверен потому, что не оставляет места для Божия Суда. Спаситель сказал, что «Отец весь суд передал Сыну», но в этой книжке весь суд вершат бесы ». Приведем еще слова А. И. Осипова: «Мытарства… при всей простоте их земного изображения в православной житийной литературе имеют глубокий духовный, небесный смысл. …Это суд совести и испытание духовного состояния души перед лицом любви Божией, с одной стороны, и дьявольских страстных искушений - с другой ».

Один из гениальнейших рассказов в мировой литературе. Обыватель перед смертью открывает пустоту своей жизни, и вместе с тем ему открывается какая-то новая реальность…

Социально-философская фантастика с детективным сюжетом. Большинство жителей добровольно впали в анабиоз, поверив в обещания будущего бессмертия. В романе рассказывается о расследовании злоупотреблений Центра по анабиозу. Протестующие против потенциального бессмертия исходят из христианских взглядов на смерть и бессмертие. Замечательно, как Саймак показывает веру современных людей:

«…Его, наверное, просто не существует, и я ошибся в выборе пути, взывая к несуществующему, и к не существовавшему никогда Богу. А может, я звал не тем именем …

… – Но они говорят, – усмехнулся человек, – про вечную жизнь. О том, что умирать не придется. Какая же тогда польза от Бога? Зачем тогда еще какая-то жизнь?…

…И почему она, Мона Кэмпбел, должна в одиночку искать ответ, дать который способен только Бог – если он существует?…»

Пожалуй, эта черта - совмещение грусти, неуверенности, веры, отчаяния - самая привлекательная в романе. Главная тема его, как уже понятно, - социальное и экзистенциальное положение человека перед возможностью изменения своей биологической природы.

«Незабвенная. Англо-американская трагедия» - черная трагикомедия о современном (здесь - американском) отношении к смерти: коммерциализированном, не чувствующем в ней тайны, желающем закрыть глаза, алчущим комфорта - и только; улыбающийся труп «незабвенного». Фактически «Незабвенная» - христианская сатира на обезбоженную индустрию смерти.

Джордж Макдональд - шотландский романист и поэт, священник. Его можно назвать основателем фэнтези. Его проза получила высочайшую оценку Одена, Честертона, Толкина, Льюиса.

«Дары младенца Христа» - рождественская история, но совсем не диккенсовская. Трагический рассказ о том, как смерть сплотила семью; о том, как Господь присутствует в нашей жизни. В сущности, история о том, что истинная радость познается только после Креста - воскрешенной.

Сборник текстов русских философов, богословов и писателей о смерти: Радищева, Достоевского, Соловьева, Федорова, Толстого, Розанова, Е. Трубецкого, Бердяева, Бахтина, Шестова, Флоровского, Н. Лосского, Федотова, Карсавина, Друскина, Бунина, Булгакова и др.

Подписывайтесь на канал Предание.ру в Telegram , чтобы не пропускать интересные новости и статьи!

Виртуальная книжная выставка Детские болезни в художественной литературе Году литературы и Всероссийскому дню библиотек посвящается Художественная литература - это модель жизни, пускай и частично вымышленной. В ней отражаются реальность и вымысел, события, имевшие место в жизни автора, исторические факты. А еще в художественных произведениях нередко встречаются описания различных болезней, и зачастую - весьма образные и яркие. Раздел I Родом из детства Детство от нас не уходит, Детство всегда вместе с нами, Те, кто от детства уходят, С детства живут стариками. Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе: стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Создаваемый в течение двух десятилетий «Последний поклон» является эпохальным полотном о жизни деревни в трудные предвоенные десятилетия и исповедью поколения, детство которого пришлось на годы «великого перелома», а юность — на огневые сороковые». В 26 лет Павел Санаев написал повесть о детстве. Потому что этот экстракт обстоятельств и гипербола, которые знакомы всем советским детям, но никогда не были представлены в таком концентрированном виде. Джин родилась почти слепой, свои произведения записывает с помощью специального компьютера и ходит в сопровождении собаки-поводыря. Она окончила Университет Торонто в 1955 году с бакалаврской степенью по английскому языку и обучала детей-инвалидов до выхода ее первой книги в 1962 году. Раздел II Из первых уст… Оба они, врач и писатель, страстно интересуются людьми, оба они стараются разгадать то, что заслонено обманчивой внешностью. Оба забывают о себе и собственной жизни, всматриваясь в жизнь других А. Моруа Врач — если он врач, а не чиновник врачебного дела — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленной и бесплодной, он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова. В. Вересаев Летом 1916 года, закончив медицинский факультет Киевского университета, будущий писатель получил первое назначение и осенью приехал в маленькую земскую больницу Смоленской губернии, в село Никольское. Здесь он начал писать книгу «Записки юного врача» - о глухой российской провинции, где порошки от малярии, выписанные на неделю, глотают сразу, рожают под кустом, а горчичники ставят поверх тулупа… Думаю, наверное, я зря использую медицинскую терминологию. Видимо, все-таки профессиональные «очки» остаются. Куда же от них деться? Это навыки. Если ты работал дегустатором вина, то так и будешь пить вино - как профессиональный дегустатор, даже если просто хочешь расслабиться. Т. Соломатина Врачей, биологов и всех тех, кто имеет естественно-научную подготовку, всегда отличает особое отношение к человеку. Человек — объект изучения, наблюдения. В случае врача имеется и еще дополнительная особенность: врач призван облегчать человеку его физические страдания, помогать жить, выживать и умирать. Л. Улицкая Раздел III Кто примет дитя сие ради меня… Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребенка. А. Герцен Проза Дины Рубимой (которую никогда не назовешь текстом) прошита бесконечными шутками и иронией, но их ритм - от жалости, а не от злости - оплачен собственной биографией. Книга читается залпом - в метро, на диване, на лекции, - словом, из тех, которые листаешь, проверяя, сколько осталось, - в надежде "на большее". О чем? О клоунах, гимнастках и цирковых собачках. О помидорах, санках и красном "Запорожце". О маленьком мальчике из детского дома, у которого внезапно появился папа. И о настоящей любви, конечно. По большей части о родительской, но и не о родительской тоже. Много о чем эта книга, такая маленькая на вид. И веселая, и грустная, и жизнеутверждающая. Раздел IV Нобелевская премия в области литературы Нобелевская премия по литературе — ежегодная награда, вручаемая Нобелевским фондом за достижения в области литературы. Премия по литературе вручается с 1901 года. С 1901 года по настоящее время было лауреатами премии стали 105 человек. Роман поразил современников своим совершенством. При скрупулезном исторически достоверном изображении жизни и быта норвежцев в начале 14 в. писательнице удалось создать психологическую и философскую драму, в центре которой — судьба главной героини Кристин. В 1928 Унсет была удостоена Нобелевской премии «за совершенное описание норвежского средневековья». В 1967 году роман «Сто лет одиночества» вызвал «литературное землетрясение» и сделал Габриэля Гарсиа Маркеса живым классиком. Сейчас «Сто лет одиночества» входит в список двадцати величайших мировых шедевров. В 1982 г. Маркес получил Нобелевскую премию с формулировкой ««За романы и рассказы, в которых фантазия и реальность, совмещаясь, отражают жизнь и конфликты целого континента» И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага — черта, и воевать им положительно не из-за чего. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче… А.П. Чехов Спасибо за внимание! Выставку подготовила Губанова И.В.