Сочинение

В Севастопольских рассказах Толстого уже отчетливо определился метод художественного изображения войны в полную силу проявившийся на страницах «Войны и мира». В них (и близких к ним но времени - кавказских рассказах) отчетливо намечена та типология солдатских и офицерских характеров, которая столь широко и полно раскрыта во многих главах романа-эпопеи. Глубоко осознав историческое значение подвига защитников Севастополя, Толстой обращается к эпохе Отечественной войны 1812 года, увенчавшейся полной победой русского народа и его армии. В кавказских и Севастопольских рассказах Толстой высказал свое убеждение, что полнее и глубже всего человеческий характер раскрывается во время опасности, что неудачи и поражения являются самым сильным испытанием характера русского человека, его стойкости, твердости, выдержки. Потому-то он и начал «Войну и мир» не с описания событий 1812 года, а с рассказа о неудачной заграничной кампании 1805 года:

* «Ежели,- говорит он,- причина нашего торжества (в 1812 году) была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений».

Как видим, в «Войне и мире» Толстой стремился сохранить и развить приемы раскрытия характеров героев, которыми он пользовался в ранних произведениях. Разница заключается по преимуществу лишь в масштабах задачи. Будущий Оленин в повести «Казаки». Толстой приступил к созданию романа, испытывая исключительный творческий подъем: «Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как еще никогда не писал и пе обдумывал».

В письмах к близким людям, посланных в конце 1863 года, Толстой сообщил, что пишет «роман из времен 1810 и 20-х годов» и что это будет «длинный роман». На его страницах писатель намеревался запечатлеть пятьдесят лет русской истории: «Задача моя,- говорит он в одном из незаконченных предисловий к этому роману,- состоит в описании жизни и столкновений некоторых лиц в период времени от 1805 до 1856 года». Он указывает здесь, что в 1856 году он начал писать повесть, «героем которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию». Для того чтобы понять своего героя и полнее представить его характер, писатель решил показать, как он складывался и развивался. С этой целью Толстой несколько раз переносил начало действия задуманного романа из одной эпохи в другую - все более раннюю (от 1856 года - к 1825-му, а затем - к 1812-му и, наконец, к 1805-му)
Этот громадный по масштабам замысел получил у Толстого заглавие - «Три поры». Начало века, время молодости будущих декабристов - первая пора. Вторая - это 20-е годы с их вершиной - восстанием 14 декабря 1825 года. И наконец, третья пора - середина века - неудачный для русской армии финал Крымской войны; скоропостижная смерть Николая; возвращение из ссылки оставшихся в живых декабристов; ветер перемен, ожидавших Россию, стоявшую накануне отмены крепостного права.

В ходе работы над осуществлением этого громадного замысла Толстой постепенно суживал его рамки, ограничившись первой порой и лишь в эпилоге произведения кратко коснувшись поры второй. Но и «сокращенный» вариант потребовал от автора огромного напряжения сил.

В сентябре 1864 года в дневнике Толстого появилась запись, из которой мы узнаем, что он почти год не вел дневника, что за этот год он написал десять печатных листов, а теперь находится «в периоде поправления и переделывания» и что это состояние для пего «мучительно». В предисловии этом, писавшемся в конце 1863 года, он вновь возвращается к тем же вопросам художественного метода, какие ставил в приводившихся выше дневниковых записях 50-х - начала 60-х годов. Чем должен руководствоваться художник при освещении исторических лиц и событий? В какой мере он может пользоваться «выдумкой» для того, чтобы связывать «образы, картины и мысли», особенно если они «сами собой родились» в его воображении?

Задуманное произведение Толстой называет в этом первом по времени наброске предисловия «историей из 12-го года» и говорит, что замысел его наполнен «величественным, глубоким и всесторонним содержанием». Эти слова воспринимаются как свидетельство эпичности его замысла, определившейся уже на самом раннем этапе работы над «Войной и миром». Если бы писатель задумал создать семейный роман-хронику жизни нескольких дворянских семей, как долгое время полагали исследователи, то перед ним и ие возникали бы те трудности, о которых он говорит в незавершенных набросках предисловия к «Войне и миру». Как только Толстой перенёс своего героя в «славную для России эпоху 1812 года», он увидел, что его первоначальный замысел должен будет претерпеть коренное изменение. Его герой вступил в соприкосновение с «полуисторическими, полуобщественными, полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи». Тогда же перед Толстым во весь рост встал вопрос об изображении исторических лиц и событий. В том же наброске предисловия писатель с неприязнью говорит по поводу «патриотических сочинений о 12-м годе», вызывающих в читателях «неприятные чувства застенчивости и недоверия».

Казенные, ура-патриотические сочинения об эпохе Отечественной войны 1812 года Толстой критиковал задолго до того, как начал писать «Войну и мир». Создавая одно из самых патриотических произведений мировой литературы, Толстой обличал и разоблачал лжепатриотизм официальных историков и настроенных беллетристов, прославлявших царя Александра и его приближенных и умалявших заслуги народа и полководца Кутузова. Все они изображали победу русского войска над армиями Наполеона в стиле победных реляций, дух которых Толстой возненавидел еще в пору своего участия в севастопольской обороне.

Начиная своп рассказы о защитниках Севастополя, Толстой предупреждал читателя: «Вы… увидите войну не в правильном, красивом, блестящем строе с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее цыражении - в крови, в страданиях, в смерти».

Урок 1,2: Художественный мир Л. Н. Толстого.

Цели урока:
помочь учащимся найти свой путь к творчеству и личности Л.Толстого, осознать его религиозные и эстетические взгляды, попытаться проникнуть в его духовный и художественный мир

Оборудование:

1. Портреты писателя кисти Крамского, Репина, Перова, Нестерова, Шмаринова;
2. Фотографии последних лет;
3. Видеофильм «Репин рисует Толстого» (9 минут), - М., студия «Кварт»;

Аудиозапись «Дневник Л. Н. Толстого» (4 минуты), - М., студия « Кварт»;

Предварительное задание к уроку.

Индивидуально:

1. рассказ о предках Толстого;
2. сочинение-миниатюра для специально подготовленных учащихся «Л. Толстой глазами художников», «Мои впечатления при виде портретов писателя»;
3. рассказ о привычках писателя, жестах, речи и т.п. («Штрихи к портрету» по книге «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», - М., Просвещение, 1974);
4. любимые стихи Л. Толстого: «Воспоминание» А. С. Пушкина, «Молчание» Ф. И. Тютчева, «А. Л. Б-кой» А. А. Фета;
5. Лев Толстой и музыка (любимые музыкальные произведения в исполнении учащихся комментарии к ним).

Ход занятия.

1. Слово учителя «Мир Льва Толстого».

Наш урок, естественно, не может охватить беспредельность мира писателя. Но, может быть, он поможет вам определить путь к своему Толстому. Наш урок - не биография писателя и не очерк творчества, мы не будем подробно прослеживать весь жизненный путь писателя. Скорее всего, цель урока в том, чтобы показать писателя с менее знакомой нам стороны, взглянуть на него как на человека, как на личность.

Немаловажную роль играют истоки. Все начинается с семьи, с «родового гнезда», с предков. А предки Льва Толстого поистине легендарные.

2. Предки Л. Толстого. Рассказ ученика

Лев Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1928 года в имении Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии в аристократической дворянской семье.

Род Толстых существовал 600 лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего предку писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой. Прадед Л. Н. Толстого Андрей Иванович был внуком Петра Андреевича Толстого, одного из славных зачинщиков стрелецкого бунта при царевне Софье. Падение Софьи заставило его перейти на сторону Петра I, который долго не доверял Толстому. Это был человек, европейски образованный, участник Азовского похода 1696 года, знаток морского дела. В 1701 году в период резкого обострения русско-турецких отношений был назначен Петром I послом в Константинополь. В 1717 году П. А. Толстой оказал царю важную услугу, склонив царевича Алексея к возвращению в Россию из Неаполя. За участие в суде и тайной казни царевича П. А. Толстой был награжден поместьями и поставлен во главе тайной правительственной канцелярии.

В день коронования Екатерины I он получил титул графа, поскольку вместе с Менщиковым энергично содействовал ее воцарению. Но при Петре II, сыне царевича Алексея, П. А. Толстой оказался в опале и в возрасте 82 лет был сослан в Соловецкий монастырь, где вскоре умер.

Лишь в 1760 году при императрице Елизавете Петровне, потомству П. А. Толстого было возвращено графское достоинство.

Дед писателя, Илья Андреевич, был человеком веселым, доверчивым, безалаберным. Он промотал все свое состояние и вынужден был служить губернатором в Казани.

Помогла протекция всесильного военного министра Николая Ивановича Горчакова, на дочери которого он был женат. В семье И. А. Толстого жила воспитанница, дальняя родственница жены Пелагеи Николаевны Горчаковой Татьяна Александровна Ергольская. Она была тайно влюблена в его сына Николая Ильича.

Николай Ильич, отец писателя, в 17 лет определился на военную службу адъютантом к князю Андрею Ивановичу Горчакову, участвовал в славных военных походах 1813-1814 гг., попал в плен к французам и был освобожден в 1815 году нашими войсками, вступившими в Париж. Вышел в отставку, приехал в Казань. Но смерть отца оставила его нищим. Тогда на семейном совете было принято решение: жениться на богатой и знатной княжне Марии Николаевне Волконской. Так Толстые переехали на жительство в Ясную Поляну, имение княжны Волконской.

Волконские вели свой род от Рюрика и считали своим родоначальником князя Михаила Черниговского, зверски замученного татарами в 1246 году за гордый отказ соблюдать басурманские обычаи и причисленного к лику святых. Потомок князя Михаила князь Иван Юрьевич в XIII веке получил Волконский удел по речке Волконе, протекавшей в Калужской и Тульской губерниях. От него и пошла фамилия. Сын его, Федор Иванович, геройски погиб на Куликовском поле в 1380 году.

Легендой окружен прадед по матери, Сергей Федорович Волконский. Генерал-майором он участвовал в Семилетней войне. Тоскующей жене приснился сон, где голос ей повелевает послать мужу нательную икону. Через фельдмаршала Апраксина икона была немедленно доставлена. И вот в сражении пуля попадает Сергею Федоровичу в грудь, но икона спасает ему жизнь. С тех пор икона, как священная реликвия, хранилась у деда Л. Толстого, Николая Сергеевича.

Николай Сергеевич Волконский, дед писателя, был государственным человеком, приближенным императрицы Екатерины II. Но, столкнувшись с ее фаворитом Потемкиным, гордый князь поплатился придворной карьерой и был сослан воеводой в Архангельск. Выйдя в отставку, он женился на Екатерине Дмитриевне Трубецкой и поселился в Ясной Поляне. Екатерина Дмитриевна рано умерла, оставив единственную дочь Марию. Крестьяне уважали разумного барина, который заботился об их благосостоянии. Он построил в имении богатый усадебный дом, разбил парк, выкопал большой пруд. В 1821 году он умер.

В 1822 году осиротевшая Ясная Поляна ожила, в ней поселился новый хозяин Николай Ильич Толстой. Семейная жизнь его сначала сложилась счастливо. Пошли дети: Николай, Сергей, Дмитрий, Лев и, наконец, долгожданная дочь - Мария. Однако появление ее на свет обернулось безутешным горем для Н. И. Толстого: во время родов умерла Мария Николаевна, и семейство Толстых осиротело.

Мать заменила Татьяна Александровна Ергольская, которая по-прежнему любила отца, но не вышла за него замуж. Отец скончался в 1837 году, когда Левушке было 9 лет. Так семейство осиротело совсем.

Добавление учителя.

В детстве Толстого окружала теплая семейная атмосфера. Здесь дорожили родственными чувствами. Здесь сочувственно относились к бедным, оделяли их деньгами. Еще мальчиком Л. Толстой присматривался к верующим людям, странникам и богомольцам. Так вызревала в душе будущего писателя «мысль народная»: «Все окружавшие мое детство лица - от отца до кучеров - представляются мне исключительно хорошими людьми, - говорил Л. Толстой, - вероятно, мое чистое, любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо ближе к правде, чем то, когда я видел одни их недостатки».

Будучи студентом Казанского университета, Лев Толстой увлекается идеей нравственного возрождения человечества. Сам начинает анализировать отрицательные стороны своего характера с предельной искренностью и прямотой. Юноша не щадит себя, он преследует не только свои постыдные поступки, но и недостойные высоконравственного человека помыслы. Так начинается беспримерный труд души, которым будет заниматься Толстой всю жизнь. Пример этого душевного труда - дневники писателя, составившие 13 томов его творческого наследия. Густой туман злоязычий и восторгов окутывал этого человека при жизни. Вряд ли были люди, вовсе не слышавшие о нем, но даже если и были, все равно их жизнь стала во многом иной, с тех пор, как на земле возникло это явление - Лев Толстой.

Потому что после этих произведений люди стали иначе смотреть на себя. Он писал не повести и романы, которые можно было читать или не читать, он перестраивал мир, но прежде он должен был перестроить самого себя.

Есть в огромном литературном наследии Толстого, занимающем 90 томов юбилейного издания его сочинений, одна книга, известность которой далеко не так велика, как известность «Войны и мира» или «Анны Карениной». А между тем книга заслуживает нашего благодарного внимания. Это книга жизни великого писателя. Ее не станешь читать подряд, как роман или повесть. Но значение ее огромно, смысл высок.

Работа с аудиозаписью «Дневник Л. Н. Толстого».

При прослушивании записи сделайте вывод о взглядах Л. Н. Толстого

Продолжение учителя.

Но поиск себя, своего собственного «я» продолжается: Петербургский университет; успешная сдача экзаменов, но бросает начатое; служба в канцелярии Тульского губернского правления - но и это оставлено. «Метания души» приводят его на Кавказ. Он становится участником Крымской войны - (голос предков дал о себе знать). Впечатления от войны лягут в основу «Севастопольских рассказов» и «Войны и мира».

Вернувшись с войны, он женится на Софье Андреевне Берс, и опять поиск смысла жизни: желание быть хорошим хозяином, и в тоже время он еще и пишет. Он уже довольно известный писатель, автор военных рассказов, «Войны и мира», он счастлив в кругу семьи. Но как писатель, постоянно ощущает, что что-то не так, то есть поиск истины, смысла жизни продолжается. Таким он был запечатлен на картинах русских художников, не раз приезжавших в Ясную Поляну.

3. «Толстой глазами художников…» (Мои наблюдения) Сочинение- миниатюра подготовленного ученика. (Например, по портрету Л. Н. Толстого работы художника Крамского).

Из живописных портретов наилучшим надо признать портрет работы Крамского, писавшийся в 1874 году, когда Льву Николаевичу было 45 лет.

На портрете этом замечательно изображены глаза, так как в первую очередь писатель считал, что глаза - это «зеркало души». В напряженном, спокойном, сосредоточенном взгляде чувствуется поэтическая широкая натура, огромный интеллект, сильный темперамент, большое сердце, непреклонная воля, предельная простота, благожелательность к людям, благородство.

Лицо его по своим чертам кажется на первый взгляд совсем обыкновенным, простым, очень русским. Это не лицо аристократа. Но в лице Льва Николаевича все же чувствуется сильная порода, живучесть определенного рода людей. Лицо как будто высечено, вылеплено из какого-то очень упругого материала. Черты лица крупные, грубые, резкие. Огромный выпуклый лоб, хорошо видный, потому что волосы зачесаны назад, в висках сдавленный, как будто весь мозг сдвинут в его переднюю часть. Вдоль всего лба две горизонтальные большие глубокие морщины. На переносье две вертикальные, еще более глубокие, но короткие морщины.

Лоб сильно надвинут на глаза, как бывает, когда хмурятся или при усиленном мышлении. Брови огромные, щетинистые, мохнатые, сильно выступающие вперед. Такие брови должны быть у чародеев, сказочных дедов, богатырей, мудрецов. В них что-то дремучее и мощное. Брови висят над самыми глазами.

Кости на скулах сильно выдвинулись. Щеки чуть ввалились. Это придает лицу вид человека, всю жизнь свою много и упорно трудившегося.

Нос его очень широкий. Это больше всего сближает его с древними стариками. В форме носа нет ничего барского, утонченного. Так и представляешь себе, как он вдыхает этим типически русским носом запах лесов и дорогих ему привольных русских полей. Ноздри тонкие, иногда раздуваются, как у лошадей чистой высокой крови.

От носа идут к углам губ косые с каждой стороны носа глубокие складки. И на каждой щеке тоже по одной небольшой складке. Как будто скульптор провел резцом тут и там, чтобы сделать черты лица рельефнее. Это придает лицу выражение энергии и мужества.

Губ большей частью не видно, они обросли пушистыми усами. В очертаниях губ нет ничего красивого. Но когда смотришь на это лицо, кажется, что у него никакого другого рта не могло бы и быть. Рот тоже прост: крупный, выпуклый, но вместе с тем в нем чувствуется мягкая и добрая сила.

Его большая борода увеличивает размер лица. Смотришь на его бороду и думаешь: «Как же он мог бы быть без такой широкой русской, роднящей его с миллионами крестьян бороды!» Но вместе с тем в этой вьющейся старинной бороде есть что-то мудрое, вековечное.

О чем невозможно сказать, глядя только на портрет? (О том, каким был голос, жесты, мимика, какова речь писателя).

4. «Штрихи к портрету» Сообщение учащегося.

Интересны воспоминания современников о руках Л. Н. Толстого. Они были ни большие, ни малые, среднего размера, полноватые, мягкие, в старости не морщинистые, как у многих, а с гладкой кожей и всегда безукоризненно чистые. Он неоднократно их в течение дня мыл. Ногти не удлиненной формы, а широкие, округлые, коротко остриженные, также безупречно чистые.

Некоторые жесты рук у него были особенные. Засовывание руки или обеих рук за пояс. Отставлял мизинец левой руки на бумагу во время писания - и чувствовался аристократ. Часто читал он письмо, держа его не как обычно в одной руке, а двумя. Когда клал локоть на спинку стула, часто рука свисала, тоже чувствовалось что-то аристократическое.

Голос его склонялся к легкому басу. Тембр приятный, мягкий, чувствовалось необыкновенное благородство, истинно человеческое достоинство, однако слышались и отзвуки аристократизма. Что касается слуха, то он у него полностью сохранился до конца дней и был очень тонкий.

Речь ритмична, большею частью спокойная. Слушателей речь его поражала красками, выпуклостью, гармонией. Вместе с тем его речь была необыкновенно проста, ни пафоса, ни искусственности, ни нарочитости в ней никогда не слышалось.

Лев Николаевич очень часто употреблял в своей речи междометия: «гм», «ох», «ах», «ай-яй-яй-яй», «ба».

Отношение к еде. Еще в молодости Лев Николаевич приучал себя к простой и умеренной пище. 9 декабря 1850 года он пишет в письме к Т. А. Ергольской: «Обедаю дома, ем щи и кашу и вполне доволен». В 25-летнем возрасте он поставил себе за правило: «Быть воздержанным в питье и пище». В 27 лет в записной книжке он отметил: «Никогда не бывал нездоров от того, что недоел, а всегда от того, что переел» (октябрь, 1855 год).

Мысль о вреде чрезмерного употребления пищи людьми привилегированного класса занимала Л. Н. Толстого и спустя 8 лет, во время его работы над «Анной Карениной», когда ему было уже 45 лет. С годами Л. Н. Толстой все больше и больше убеждался в том, что из еды недопустимо «делать наслаждение».

Последние 25 лет жизни писатель не ел мяса и рыбы. Постоянно контролировал и одергивал себя. Одним из его постоянных блюд была овсяная каша.

5. Просмотр видеофильма «Репин рисует Толстого» дополнит представления учащихся о жизни писателя в Ясной Поляне.

Добавление учителя.

Большой дом был с флигелем. Наверху в нем было 5 комнат с темной каморкой, а внизу одна комната с каменными сводами, бывшая кладовая и рядом небольшая комнатка, откуда вела наверх витая деревянная лестница. Наверху размещались спальни, детская, столовая с большим окном и гостиная с небольшим балконом, где после обеда пили кофе. Внизу комната со сводами служила в последнее время кабинетом Льва Толстого. Репин изобразил ее кабинетом.

В саду была теплица для зимних цветов и оранжерея с персиками. Вот один день из жизни великого писателя. Дом спал, когда просыпался Толстой. На ногах была лишь прислуга. В 8 часов утра он, сунув в карман записную книжку, спускался вниз по лестнице. Утренняя прогулка по липовой аллее, либо вокруг дома была недолгой. Она заканчивалась у старого вяза, который он называл вязом бедных, здесь его уже ждали мужики: кто просил леса, кто милостыню. Толстой слушал всех одинаково, оделял деньгами.

Ранний завтрак Толстого был короток. Затем он уходил в кабинет, комнату под сводами с двойной дверью. В 15.00 Толстой выходил из кабинета и на 2-3 часа уходил из дому: на шоссе, вступал в разговоры со странниками, в деревню, пахал, боронил, косил или впрягал лошадь и бродил по окрестностям Ясной Поляны на 15-20 верст. Возвращался он отдохнувшим. Он уходил далеко в лес, блуждал малоезжими дорогами, тропками, оврагами.

В 6 часов вечера Толстого ждали обедать. За обедом в большой зале на террасе велись разговоры с членами семьи и гостями. Очень много рассказывал и Л. Н. Толстой. Он умел говорить с каждым о том, что того занимает.

После обеда предлагал умеющим сыграть партию в шахматы или городки.

После обеда Толстой уходил в кабинет, где просматривал корректуры. О, эти корректуры: перемаранные, перечерканные, исписанные вдоль и поперек!

К вечеру снова собирались на террасе за столом, пили чай. Если были музыканты, он просил играть.

В молодые годы утро Лев Николаевич проводил в хозяйстве: все обойдет или же сидит на пчельнике. Он сажал и капусту, разводил японских свиней. Он посадил яблочный сад, сажал кофе, цикорий. Его занимала и посадка еловых лесов, чем и обессмертил свое имя в хозяйстве.

6. - Как натура эмоциональная и впечатлительная, он не мог оставаться равнодушным к поэтическому слову. Вот любимые стихи Толстого.

Подготовленное чтение стихов и комментарий к ним учащихся.

Укоренившееся мнение, что Толстой не любил поэзии, не отражает мнения писателя на поэтические произведения. Он очень строг в оценках, это верно. Но настоящую, истинную поэзию весьма ценил. М. Горький вспоминал о том, что говорил Толстой: «Надо учиться стихами у Пушкина, Тютчева, Шеншина». Высокие требования, которые предъявлял Толстой к поэзии, состояли главным образом в том, что в настоящем стихотворении глубина мысли должна гармонически сочетаться с красотой формы. Три поэтических шедевра, которые вы сейчас услышите, отобраны по следующему принципу, стихотворение Тютчева «Молчание» и Пушкина «Воспоминание» включены Толстым в «Круг чтения». О том, как читал Л. Н. Толстой свое любимое тютчевское стихотворение «Silentium» («Молчание»), вспоминает Черткова: «Начинает он тихо и проникновенно, просто и глубоко трогательно, голос его слегка дрожит от внутреннего волнения, чувствуется, что он сам пережил то, о чем говорит поэт»:

Звучит стихотворение Ф. И. Тютчева.

Стихотворение А. А. Фета «А. Л. Бржеской» Л. Н. Толстой так ценил, что писал автору: «Коли оно когда-нибудь разобьется и засыплется развалинами, и найдут только обломанный кусочек, в нем слишком много слез, то и этот кусочек поставят в музей и по нему будут учиться»:

Звучит стихотворение А. А. Фета.

А пушкинское «Воспоминание» приводит Толстой на склоне лет в начале своих автобиографических записок и замечает: «Под всем им подписался бы, заменить только бы в последней строке слово «печальных» на слово «постыдных». Известно, что всю жизнь Толстой не уставал казниться и судил себя слишком часто и слишком строго.

7. - Не чуждо было писателю и увлечение музыкой. Вся семья была необыкновенно музыкальна. Играли на рояле почти все члены семьи. Но все-таки некоторые композиторы были особенно любимыми.

Подготовленное выступление учащихся.

В истории русской литературы не найти писателя, на которого музыка оказала бы столь сильное влияние, как на Льва Николаевича Толстого. «Музыка трогает меня до слез!» Музыка в его произведениях становится частью сюжета, влияет на героев. Вспомним «Крейцерову сонату», «Патетическую» Бетховена в «Детстве».

Он слушает Бетховена, Гайдна, Мендельсона, оперы Вебера, Мейербера, Россини, Моцарта. Не все нравится, Но Лев Николаевич сразу выделяет «Симфонию» Гайдна и «Дон Жуан» Моцарта.

Уехав на полгода за рубеж, Толстой буквально упивается музыкой. Он пишет из Парижа: «Французы играют Бетховена и, к великому моему удивлению, как боги, и вы можете себе представить, как я наслаждаюсь!»

В 1876 году, когда Толстой был уже близок к завершению «Анны Карениной», произошло важное событие в его музыкальной биографии: летом в Ясную Поляну приехал скрипач Нагорнов, среди вещей, им сыгранных, была впервые услышана Львом Толстым «Крейцерова соната» Бетховена. По свидетельству сына писателя, Сергея, она произвела тогда особенно сильное впечатление на Льва Николаевича и, возможно, уже в ту пору у него зародились мысли и образы, которые были потом выражены в повести. Толстой считал, что Бетховен внес в музыку несвойственный ей драматизм и этим самым свернул ее с дороги. Но не этот ли драматизм каждый раз побеждал Толстого, когда он плакал от «Аппассионаты» Бетховена и считал ее одним из лучших сочинений композитора.

Звучит «Аппассионата» Бетховена, возможно, в исполнении подготовленного ученика.

Однажды он сказал о Бетховене: «Я не люблю его, то есть не то, чтобы не люблю, но он слишком сильно захватывает, а этого не нужно».

Но в то же время по силе страсти, по мощи переживаний Толстой-художник более близок Бетховену, чем какому-либо другому композитору, например, Шопену, которого, кстати, с годами он любил все больше и больше. Драматизм чувства Бетховена был слишком знаком писателю по его собственному каждодневному творчеству, к тому же он не умел слушать, как и писать вполсилы, другое дело Шопен, или Моцарт, или Гайдн. В них было то, чего часто жаждала душа писателя: ясных, положительных эмоций при его большой музыкальной чуткости. Сочинения этих гениев приносили настоящее, ни с чем не сравнимое блаженство. Одним из самых любимых композиторов Толстого был Шопен. «Чуть ли не все им написанное ему нравилось»,- пишет в мемуарах Сергей Львович Толстой. Произведения Шопена были для писателя художественной нормой и образцом. Часто прослушивая какую-либо вещь Шопена, Толстой восклицал: «Вот как надо писать! Шопен в музыке то же, что Пушкин в поэзии!»

Звучит отрывок из произведения Шопена.

8. Слово учителя. Перелом во взглядах.

15 лет семейной безоблачной жизни пролетели как одно мгновение. Слава уже есть, материальное благосостояние обеспечено, острота переживание притупилась, и он с ужасом сознает, что постепенно, но верно подкрадывается конец. Между тем «опостылевшая» ему «Анна Каренина» подходит к концу. Надо что-то писать опять. По своей природе он был человек с религиозными задатками, но до сих пор он только искал, но ничего не нашел определенного. В церковную религию он верил, как верит в нее большинство, не углубляясь, не размышляя. Так верят все, так верили его отцы и деды. Он видит себя над глубокой пропастью. Что делать? Неужели нет спасенья? Надо найти своего Бога! 1,5 года Толстой ревностно соблюдает религиозные обряды, ходит к обедне, постится, умиляется словами некоторых действительно хороших молитв. Летом 1878 года он совершает паломничество в Оптину пустынь в монастырь к знаменитому отцу Амвросию. Пешком, в лаптях, с котомкой, вместе со слугой Арбузовым. Но монастырь и сам отец Амвросий разочаровали его жестоко. Придя туда, они остановились в странноприимном доме, в грязи и вшах, обедали в страннической харчевне и, как все паломники, должны были терпеть и подчиняться казарменной дисциплине монастыря. Но не это было главное. Как только служители монастыря узнали, что среди паломников сам граф Толстой, как все изменилось. Такое чинопочитание, с одной стороны, и грубость, с другой, произвели на него тяжкое впечатление. Вернулся он из Оптиной пустыни недовольный. Разочаровавшись в церкви, Толстой заметался еще больше. Он, идеализировавший семью, с любовью описавший барскую жизнь в 3-х романах и создавший свою, подобную же обстановку, вдруг начал ее жестоко порицать и клеймить; он, готовивший своих сыновей к гимназии и университету, начал клеймить современную науку; он, ездивший сам за советами к доктору и выписавший докторов детям и жене из Москвы, начал отрицать медицину; он, страстный охотник, борзятник и стрелок по дичи, начал называть охоту «гонянием собак»; он, 15 лет копивший деньги и скупивший в Самаре дешевые башкирские земли, стал называть собственность преступлением, а деньги - развратом. И, наконец, он, отдавший всю жизнь изящной литературе, стал раскаиваться в своей деятельности и чуть не покинул ее навсегда. Итогом этого перелома стала статья «В чем моя вера?» - учение о самосовершенствовании. В этой горячей проповеди программа романа «Воскресенье».

9. Анализ содержания статьи «В чем моя вера?». Работа по карточкам (письменно). Ответьте на вопрос: «С какими из положений учения Толстого вы согласны, а какие отрицаете? Почему?»

Заповеди Иисуса Христа из Нагорной проповеди легли в основу учения Л.Толстого.

• Не противься злу насилием.
• Не прелюбодействуй и соблюдай чистоту семейной жизни.
• Не клянись и не присягай никому и ни в чем.
• Не мсти никому и не оправдывай чувства мести тем, что тебя обидели, учись терпеть обиды.
• Помни: все люди - братья. Учись и во врагах своих видеть доброе.

Отрывки из статьи Л. Н. Толстого:

«…Видимая мною жизнь, земная жизнь моя, есть только малая часть всей моей жизни с обоих концов ее - до рождения и после смерти - несомненно существующей, но скрывающейся от моего теперешнего познания. …страх смерти - голос животного «я» человека, живущего ложной жизнью…, для людей, нашедших радость жизни в духовной любви к миру, страха смерти не существует… Духовное существо человека бессмертно и вечно, оно не умирает после прекращения телесного существования. Все, чем я живу, сложилось из духовной жизни моих предков»;

«Злом нельзя уничтожить зло, единственное средство борьбы с насилием: - воздержание от насилия: только добро, встречаясь со злом, но не заражаясь им, способно в активном духовном противостоянии злу победить его»;

«…допускаю, что вопиющий факт насилия или убийства может заставить человека ответить на это насилием. Но подобная ситуация - частный случай. Насилие не должно провозглашаться как принцип жизни, как закон ее»;

«На отступлениях от нравственных норм нельзя утверждать правила жизни, нельзя формулировать ее законы»;

«Истинная вера в Бога никогда не бывает неразумной, несогласной с достоверным научным знанием, и основанием ее не может быть нечто сверхъестественное. Церковь, на словах признавая учение Христа, на деле отрицает его учение, когда она освящает общественное неравенство, боготворит государственную власть, основанную на насилии, участвует в освящении казней и войн»;

«По характеру деятельности своей, заключающейся в насилии, правительства состоят из людей, наиболее далеких от святости - дерзких, грубых, развращенных. Захватывать и удерживать власть никак не могут добрые люди, ибо властолюбие соединяется не с добротой, а с гордостью, хитростью и жестокостью…. История двух тысячелетий демонстрирует нарастающий контраст между повышением нравственного уровня народа и понижением нравственной сути государства, а это значит, что круг, из которого отбираются чиновники, становится все уже и все низменнее. По уму, по образованности, а главное - по нравственным качествам - люди, стоящие у власти, не только не составляют цвет общества, но находятся значительно ниже его среднего уровня. И сколько бы правительство не меняло своих чиновников, они будут корыстные и продажные…, поэтому гармоническое устройство общества недостижимо с помощью политических преобразований или революционной борьбы за власть… государство должно быть упразднено. Упразднение государства произойдет не с помощью насилия, а путем мирного воздержания и уклонения людей, путем отказа каждого члена общества от всех государственных обязанностей и должностей, от всех видов политической деятельности. Прекращение повиновения правительствам и уход с государственных должностей и служб вызовет сокращение городского населения и резкое увеличение удельного веса трудовой земледельческой жизни. А земледельческая жизнь приведет к самому естественному общинному самоуправлению. Мир превратится в федерацию небольших сельских общин. При этом произойдет упрощение форм жизни и опрощение человека, избавление его от ненужных, искусственных потребностей, привитых развращенной цивилизацией, культивирующей в человеке плотские инстинкты »;

«…в современной семье и обществе непомерно раздут чувственный инстинкт и висят на волоске духовные связи между мужчиной и женщиной. Идея женской эмансипации противоестественна, так как она разрушает от века разделенные на две сферы великие обязанности служения человечеству: создание жизненных благ и продолжение самого человеческого рода. К первому привязаны мужчины, ко второму - женщины. Из этого разделения от века же разделяются и обязанности. Главная обязанность женщины - рожать и воспитывать детей»;

«В основу воспитания детей в семье должен быть положен закон об истинной жизни, ведущей к духовному братству и единению людей. Почему в современном воспитании преобладает сознательное внушение? Потому, что общество живет ложной жизнью. Воспитание будет сложным и трудным делом до тех пор, пока люди хотят, не воспитывая себя, воспитывать детей. Если же они поймут, что воспитывать других можно только через себя, через свой личный пример, то упразднится вопрос о воспитании и останется один: как самому жить истинной жизнью? Современные же воспитатели часто скрывают свою жизнь и вообще жизнь взрослых от детей. Между тем дети в нравственном отношении гораздо проницательнее и восприимчивее взрослых. Правда - вот первое и главное условие воспитания. Но чтобы нестыдно было показать детям всю правду своей жизни, надо сделать свою жизнь хорошей или, по крайней мере, менее дурной».

Бесконечность процесса духовных извлечений при чтении «Войны и мира» органично связана с толстовской задачей выявления общих закономерностей общественного и личного бытия, подчиняющих себе судьбы отдельных людей, народов и человечества в целом, и находится в прямой связи с толстовскими исканиями пути людей друг к другу, с мыслью о возможном и должном человеческом «единении».

Война и мир - как тема - это жизнь в ее универсальном охвате. Вместе с тем война и мир - самое глубокое и трагическое противоречие жизни. Размышления над этой проблемой вылились у Толстого прежде всего в исследование взаимосвязи свободы и необходимости, сущности волевого акта личности и объективного результата его последствий в конкретный момент. Называя эпоху создания «Войны и мира» «самоуверенным временем» (15, 227), забывшим о существовании этой проблемы, Толстой обращается к философской, богословской и естественнонаучной мысли прошлого, бившейся над решением вопроса о взаимосвязи свободы и необходимости (Аристотель, Цицерон, Августин Блаженный, Гоббс, Спиноза, Кант, Юм, Шопенгауэр, Бокль, Дарвин и т. д.), и нигде - ни в философии, ни в богословии, ни в естествознании - завершающего позитивного итога в разрешении проблемы не находит. В исканиях минувших веков Толстой обнаруживает постоянное возвращение новых поколений к «пенелоповой работе» (15, 226) своих предшественников: «Рассматривая философскую историю вопроса, мы увидим, что вопрос этот не только не разрешен, но имеет два решения. С точки зрения разума - свободы нет и не может быть, с точки зрения сознания нет и не может быть необходимости» (15, 227–228).

Размышления о закономерностях развития человеческой истории приводят Толстого к разделению понятий разум и сознание. «Откровения» сознания, по мнению писателя, предполагают полную свободу личности, требования же разума рассматривают любое проявление свободы (иначе - воли) человека в его сложных связях с окружающей действительностью по законам времени, пространства и причинности, органическая связь которых и составляет необходимость.

В черновых вариантах «Войны и мира» Толстой рассматривает ряд величайших нравственных «парадоксов» истории - от времен крестовых походов, Карла IX и Варфоломеевской ночи до французской революции, - которые не получили объяснения, по мнению писателя, ни в одной из известных ему историко-философских концепций, и ставит перед собою задачу отыскать новые законы человеческой истории, которая определяется им как «наука народного самопознания» (15, 237).

В основу концепции Толстого ложится идея «непрерывного движения личности во времени» (15, 320). Проводится масштабное сопоставление: «Как в вопросе астрономии, так и в вопросе humaniores настоящего времени, все различие взгляда основано на признании или непризнании абсолютной неподвижной единицы, служащей мерилом изменения явлений. В астрономии это была неподвижность земли, в humaniores это - неподвижность личности, души человеческой <…> Но в астрономии истина взяла свое. Так точно в наше время истина подвижности личности должна взять свое» (15, 233). «Подвижность личности» при этом соотносится с подвижностью души, утвердившейся уже с повести «Детство» как неотъемлемый признак человека «понимающего».

По отношению к истории вопрос о свободе и необходимости решается Толстым в пользу необходимости. Необходимость определяется им как «закон движения масс во времени». Одновременно писатель подчеркивает, что в личной жизни каждый человек в момент совершения того или иного поступка свободен. Этот момент он называет «бесконечно малым моментом свободы в настоящем», в период которого «душа» человека «живет» (15, 239, 321).

Однако каждый данный момент времени неизбежно становится прошедшим и превращается в факт истории. Его неповторимость и невозвратимость предопределяют, по Толстому, невозможность признания свободы воли применительно к совершившемуся и прошедшему. Отсюда - отрицание ведущей роли произвольных действий личности в истории и одновремнно утверждение нравственной ответственности человека за любой поступок в каждый бесконечно малый момент свободы в настоящем. Этот поступок может быть актом добра, «соединяющим людей», или актом зла (произвола), «разъединяющим людей» (46, 286; 64, 95).

Неоднократно напоминая о том, что свобода человека «закована временем» (15, 268, 292), Толстой вместе с тем говорит о бесконечно великой сумме «моментов свободы», т. е. жизни человека в целом. Поскольку в каждый такой момент - «душа в жизни» (15, 239), идея «подвижности личности» ложится в основу закона необходимости движения масс во времени.

Утвержденная писателем в «Войне и мире» первостепенная значимость «каждого бесконечно малого момента» как в жизни отдельного человека, так и во всемирном движении истории предопределила метод анализа исторического и обусловила тот характер «сопряжения» масштабности эпопеи с детализацией психологического анализа, который отличает «Войну и мир» от всех форм художественно-исторического повествования и остается до сих пор уникальным как в русской, так и в мировой литературе.

«Война и мир» - книга исканий. В попытке Толстого найти законы движения человеческой истории важен сам процесс поиска и система доказательств, углубляющая проницательность читательского суждения. Некоторая логическая незавершенность и противоречивость общего философского синтеза этих исканий ощущалась и самим Толстым. Он предвидел обвинения в склонности к фатализму. И потому, развивая идею исторической необходимости и конкретной формы ее выражения - закона стихийного движения масс к неизвестной цели, - писатель настойчиво и неоднократно подчеркивал нравственную ответственность человека за любое решение или поступок в каждый данный момент.

«Воля провидения» в философско-художественной интерпретации Толстым жизненного процесса - отнюдь не парализующее вмешательство «высшей силы», устраняющей активность зла. И в общей и в частной жизни людей зло действенно. «Безучастная сила» слепа, жестока и результативна. С понятием «фатализм», употребляемым самим Толстым для объяснения явлений, неподвластных «знанию разумному», связано в художественной ткани романа «знание сердечное». «Пути мысли» противопоставляется «путь ощущения», «диалектике разума» (17, 371) - «диалектика души». «Знание сердечное» обретает в сознании Пьера наименование «веры». Это знание - не что иное, как нравственное чувство, вложенное природой в каждого человека, являющееся, по мнению Толстого, «надысторическим» и несущим в себе ту энергию жизни, которая фатально противостоит силам произвола. Скептицизм Толстого покушается на «всесильность» разума. Источником духовного самотворчества выдвигается сердце.

Черновые наброски к «Войне и миру» отражают семилетний процесс поиска и сомнений, завершившийся философско-историческим синтезом 2-й части эпилога. Описание ряда событий в движении народов с запада на восток и с востока на запад, конечная цель которого, по Толстому, осталась недоступной человеческому разуму, начинается с исследования эпохи «неудач и поражений» русского народа (нации в целом) и охватывает период с 1805 по август 1812 г. - канун Бородинского сражения, причем июнь - август 1812 г. (вторжение Наполеона в Россию и движение его к Москве) и предшествующие этому времени семь с половиною лет качественно неоднородны. С момента вступления французского войска на русскую территорию «неудачи и поражения» русской армии сопровождаются необычайно быстрым пробуждением общенационального самосознания, предопределившим исход Бородинского сражения и последующую катастрофу Наполеона.

Жанровое своеобразие «Войны и мира» определяется Толстым в 1865 г. как «картина нравов, построенная на историческом событии» (48, 64). Действие романа охватывает 15 лет и вводит в читательское сознание огромное количество действующих лиц. Каждое из них - от императора и фельдмаршала до мужика и простого солдата - подвергается Толстым «испытанию» временем: и бесконечно малым моментом, и суммою этих моментов - историей.

В этом «испытании» обнаруживается и то существенное значение, которое придает Толстой способности человеческого «понимания» как в частной, так и в общей жизни людей.

В разгар работы над началом «Войны и мира» писатель делает в дневнике знаменательную запись, касающуюся его отношений с Софьей Андреевной, но далеко выходящую за пределы только личного: «Объяснять нечего. Нечего объяснять… А малейший проблеск понимания и чувства, и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи, как и я» (48, 57). Ощущение полноты жизни, процесс общения между людьми и проблема «понимания» рассматриваются Толстым в неразрывной связи.

В противостоянии России Наполеону органично сливаются народное и национальное. Этому единству противостоит в «Войне и мире» высший петербургский аристократический круг, осмысленный писателем как отрицаемое им привилегированное общественное сословие, отличительной чертой которого и является «непонимание». При этом патриотическое чувство народа в период наполеоновского нашествия рассматривается Толстым как высочайший уровень «знания сердечного», обусловившего возможность «человеческого единения» в 1812 г., исторически значимого для последующих судеб России и Европы в целом.

Первое развернутое философское отступление предварит описание событий 1812 г. Но вся его проблематика будет теснейшим образом связана с толстовской концепцией «движения личности во времени», развитой в художественной ткани первого тома «Войны и мира».

Уже из первой части, открывающей роман, становится очевидным, что внутренние побуждения и Болконского и Безухова и объективный результат их поступков не находятся в прямой логической связи. Князь Андрей, презирая свет (с его извращенным «нравственным миром») - «заколдованный круг», без которого не может жить его жена, - вынужден бывать в нем.

Пьер, страдающий от бремени кутежей Курагина и Долохова и дающий слово Болконскому расстаться с ними, тотчас после этого обещания отправляется к ним. Все тот же Пьер, не помышляя о наследстве, становится обладателем одного из крупнейших в России состояний и одновременно будущей жертвой произвола семьи Курагиных. «Бесконечно малый момент свободы» героев оказывается «закованным временем» - разнонаправленными внутренними побуждениями окружающих людей.

Движение Болконского и Ростова к катастрофе Аустерлица предваряется отступлением русских войск через реку Энс и Шенграбенским сражением. В центре обоих описаний - нравственный мир войска. Переход через Энс открывает в романе тот период военных действий, когда русская армия была вынуждена действовать «вне всех предвидимых условий войны» (9, 180). Вместо «глубоко обдуманной» союзниками тактики наступления единственная «почти недоступная» цель Кутузова состояла в спасении русского войска. «Общий ход дела», столь важный для князя Андрея и недоступный Николаю Ростову, воздействует на обоих героев одинаково активно. Стремление Болконского изменить течение событий личным подвигом и желание Ростова обрести «полноту жизни» в условиях, требующих лишь честного исполнения воинского долга и позволяющих уйти от сложностей и «тонкостей» ежедневного существования в «миру», постоянно сталкиваются с непредвиденными обстоятельствами, которые независимо от воли героев подтачивают их надежды.

Начало переправы через Энс изображается через зрительное и слуховое восприятие нейтрального второстепенного персонажа - князя Несвицкого. Конец ее дается через противоречивые переживания Николая Ростова. Разновеликая масса солдат и офицеров, пеших и конных, мелькающая перед Несвицким, отрывки диалогов, короткие, не связанные и потому бессмысленные реплики - все тонет в общей картине беспорядка, почти неподвластной человеку стихии. Солдаты рядом, но не вместе. И сам Несвиций, адъютант главнокомандующего, прибывший с приказом, и Ростов - практически лишь беспомощные зрители. При этом неясность и поспешность происходящего, стоны, страдания, смерть, рождающийся и растущий страх сливаются в сознании Ростова в одно болезненно-тревожное впечатление и заставляют его думать, т. е. делать то, что дается ему с таким трудом и от чего он так часто бежит.

Переправы через Энс Болконский не видит. Но картина «величайшей поспешности и величайшего беспорядка» отступления русской армии делают очевидным для него «упадок духа» войска. Тем не менее как Болконский-теоретик в первой беседе с Безуховым, так и Болконский-практик в диалоге с Билибиным, уже ощутивший разрушающую силу «нравственного колебания» армии, одинаково уверен в личном избранничестве, долженствующем определить исход предстоящих военных действий.

Шенграбенское сражение - единственное событие в истории войны 1805 г., имевшее, с точки зрения Толстого, нравственное оправдание. И вместе с тем - первое практическое столкновение Болконского с законами войны, психологически подточившее его волюнтаристские устремления. План спасения отрядом Багратиона основной части русской армии явился актом воли Кутузова, покоился на нравственном законе (жертвою «части» спасалось «целое») и был противопоставлен Толстым произволу решения о сражении под Аустерлицем. Исход сражения решается общим «духом войска», который чутко ощущается Багратионом. Все происходящее он воспринимает как нечто им предвиденное. Несостоявшемуся личному «Тулону» Болконского противопоставляется «общий Тулон» батареи Тушина, определивший ход битвы, но не замеченный и не оцененный другими.

Столь же важным является Шенграбен и для самоопределения Ростова. Несопоставимость внутреннего побуждения (задор и решимость) и объективного результата (ранение и паническое бегство) ввергает героя в пучину страшных для него вопросов и вновь, как на Энском мосту (Толстой дважды проводит эту параллель), заставляет Ростова думать.

Решение об Аустерлицком сражении принимается вопреки воле Кутузова. Предусматриваются, казалось, все возможности, все условия, все «малейшие подробности» (9, 303). Победа представляется не «будущим», а уже «прошедшим» (9, 303). Кутузов не бездеятелен. Однако его энергия противостояния умозрительным построениям участников военного совета в канун сражения, покоящаяся на ощущении «нравственного мира» армии, ее «общего духа» и внутреннего состояния войска противника, парализуется произволом других, облеченных бо?льшею властью. Кутузов предвидит неизбежность поражения, но бессилен сломить активность множества произволов и потому столь инертен на предшествующем сражению совете.

Болконский перед Аустерлицем - в состоянии сомнения, неясности и тревоги. Оно порождено «практическим» знанием, обретенным рядом с Кутузовым, правота которого всегда подтверждалась. Но сила умозрительных построений, власть идеи «торжества над всеми» переводит сомнение и тревогу в ощущение достоверно наступающего «дня его Тулона», который должен предопределить общий ход дела.

Все предусмотренное планом атаки рушится сразу, и рушится катастрофически. Непредугаданными оказываются намерения Наполеона (он вовсе не избегает сражения); ошибочными - сведения о расположении его войск; непредвиденным - его план вторжения в тыл союзной армии; почти ненужным - отличное знание местности: еще до начала сражения в густом тумане командиры теряют свои полки. Чувство энергии, с которым солдаты двинулись к месту сражения, обращается в «досаду и злобу» (9, 329).

Союзные войска, уже видевшие себя атакующими, оказались атакованными, и в самом уязвимом месте. Подвиг Болконского был совершен, но ничего не изменил в общем ходе сражения. Катастрофа Аустерлица вместе с тем обнажила для князя Андрея противоречивость между построениями разума и «откровениями» сознания. Страдание и «близкое ожидание смерти» открыли его душе нетленность общего потока жизни (настоящего), символизируемого «вечным» для всех людей небом, и преходящую значимость личности, которую героем делает совершающееся историческое событие.

Николай Ростов непосредственным участником сражения не является. Посланный курьером, он выступает как зритель, невольно созерцающий разные периоды и участки битвы. То состояние умственного и душевного напряжения, во власти которого Ростов оказался в итоге Шенграбена, ему не под силу и длительным быть не может. Его инстинкт самосохранения находит почву, гарантирующую безопасность от вторжения страшных и ненужных ему вопросов. «Обожествление» императора, творящего, с точки зрения Ростова, историю, уничтожает страх смерти. Нерассуждающая готовность умереть за государя в любой момент выводит из сознания героя вопрос «зачем?», возвращает Ростова к норме «здоровой ограниченности» (48, 49), предопределяя тем самым его рассуждения о «долге» повиновения правительству в эпилоге романа.

Путь сомнений, тяжких кризисов, возрождений и новых катастроф и для Андрея и для Пьера (в период 1806 - начала 1812 г.) есть путь познания - и путь к другим людям. То понимание, без которого, по мысли Толстого, не может быть и речи о «единении людей», - не только природный интуитивный дар, но способность и одновременно потребность, обретаемые опытным путем. Для Друбецкого и Берга, достигающих в период от Аустерлица до 1812 г. (т. е. в период «неудач и поражений») предельно возможных для каждого из них границ служебной и личной карьеры, потребности в понимании нет. Жизнетворная стихия Наташи на какой-то момент уводит Друбецкого от Элен, но мир «праха» людского, позволяющий легко и быстро подниматься по ступеням лестницы добродетелей извращенных, одерживает верх. Николай Ростов, наделенный «чуткостью сердца» (10, 45) и одновременно «здравым смыслом посредственности» (10, 238), несет в себе способность понимания интуитивного. Именно поэтому столь часто вторгается в его сознание вопрос «зачем?», поэтому он ощущает «синие очки общежития» (10, 141), определяющие поведение Бориса Друбецкого. Этим «пониманием» Ростова во многом объясняется и возможность любви к нему Марьи Болконской. Однако человеческая заурядность Ростова постоянно заставляет его уходить от вопросов, сложностей, неясностей - от всего, что требует значительных умственных и эмоциональных усилий. Между Аустерлицем и 1812 годом Ростов то в полку, то в Отрадном. И всегда в полку ему «тихо и спокойно», в Отрадном - «трудно и запутано». Полк для Ростова - спасение от «житейской путаницы». Отрадное - «омут жизни» (10, 238). В полку легко быть «прекрасным человеком», в «миру» - трудно (10, 125). И лишь дважды - после огромного карточного проигрыша Долохову и в момент размышлений о мире между Россией и Францией, заключенном в Тильзите, - в Ростове рушится гармония «здоровой ограниченности». Понимания, связанного с глубиной познания частных и общих закономерностей жизни человечества, Николай Ростов - в пределах «романных» - обрести не может.

Уединенная (но по-своему активная) жизнь в Лысых горах и Богучарове, государственная деятельность, любовь к Наташе - путь Болконского от катастрофы Аустерлица к 1812 году. Этот период для Безухова - женитьба на Элен, дуэль с Долоховым, увлечение масонством, филантропические начинания и тоже любовь к Наташе. При всей несхожести натур и Андрей, и Пьер стремятся к общей цели: открыть смысл и движущий источник жизни человека и человечества в целом. И тот и другой способны задать себе вопрос - «…не вздор ли все то, что я думаю?..» (10, 169) или прийти к мысли: «не то» (10, 39).

Сильный, трезвый и скептический ум Болконского, воля и одновременно эгоцентризм держат его в замкнутом кругу разрушительного отрицания. «Смягчить» его мизантропию и разбить негативный строй эмоций «жаждою жизни» и стремлением к «свету» (10, 221) оказались в состоянии лишь общение с Пьером и чувство к Наташе. Крах честолюбивых помыслов на поприщах военном и гражданском связан с падением (в сознании героя) двух кумиров, добившихся «торжества над людьми», - Наполеона и Сперанского. Но если Наполеон был для Болконского «отвлеченной идеей», Сперанский - живой и постоянно наблюдаемый им человек. Непоколебимая вера Сперанского в силу и законность ума (более всего пленившая князя Андрея) с первой встречи контрастирует в сознании героя с «холодным, зеркальным, не пропускающим к себе в душу» (10, 168) взглядом Сперанского. Резкое неприятие вызывает и «слишком большое презрение» Сперанского к людям. Формально деятельность Сперанского представлялась «жизнью для других», но в существе своем являлась «торжеством над другими» и влекла за собою неизбежную «смерть души».

Мир «настоящего» связывался Болконским уже на первых страницах романа с «живым человеком» (9, 36), противостоящим «мертвому» свету. Миром «настоящего» - общением с «живой душою» Пьера и чувством к Наташе - было разрушено стремление Болконского «уйти» от общества (после Аустерлица) и замкнуться в самом себе. Эта же сила обнажает и всю суетность, тщетность и праздность разнообразных комитетов государственного преобразования, обходивших все, «что касалось сущности дела» (9, 209).

Та полнота жизни, которую вдруг и впервые обретает князь Андрей, разрушается им самим. Потребность в понимании для него безгранична, но способность к пониманию других ограничена. Катастрофа Аустерлица уже показала Болконскому действенность и динамичность «бесконечно малого момента». Но опыт прошедшего и глубина познания жизни отнюдь не разрушили эгоцентризма героя, и потому способность его интуитивного понимания по сравнению с началом романа почти не изменилась.

О семье Ростовых он думает: «…это добрые, славные люди <…> разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе» (10, 210). Но его способность к пониманию героини оказывается еще меньшей.

Для Толстого (и его героя 50-х гг.) каждый проходящий день - факт истории, истории живой, своего рода «эпоха» в жизни души. Болконский этим ощущением значимости каждого проходящего дня не обладает. Идея движения личности в каждый «бесконечно малый момент», положенная в основу философской концепции «Войны и мира», и год разлуки, который предлагает Наташе князь Андрей по произволу отца, в романе явно соотнесены. Закон движения личности во времени, силу которого герой уже испытал, не переносится им на другого человека. Свобода и необходимость рассматриваются Болконским лишь применительно к собственной личности. Нравственное чувство князя Андрея оказывается изолированным от ощущения личной вины.

Понимание приходит к Болконскому на пороге смерти. «Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю» (11, 253) - эта мысль настойчиво вторгается в сознание князя Андрея после смертельного ранения при Бородине и сопровождает его в бреду, полузабытьи и бодрствовании. Она естественно замыкается на последнем трагическом событии его личной жизни - любви к Наташе и катастрофе разрыва с ней. Лишь отрешение от собственной судьбы и опыт страдания рождают у князя Андрея то понимание души другого человека, с которым приходит ощущение полноты жизни.

Проблема личной вины и страх «недопонимания» чего-то главного постоянно сопровождают Пьера Безухова. И в ночь после дуэли, и на станции в Торжке, где логика абсурда ставит под сомнение не только целесообразность, но и саму возможность жизни, и в сложный «масонский» период Безухов ищет причину зла, во многом отрешаясь от интересов своей личности. Мечтания стать то философом, то «тактиком», то Наполеоном, то победителем Наполеона - рушатся. Желание «переродить» порочный род человеческий и довести себя до высшей степени совершенства приводит к жестоким приступам ипохондрии и тоски, бегству от вопросов «страшного узла жизни» и новым возвращениям к ним. При этом освобождение от иллюзий, преодоление наивности, процесс познания жизни в целом сопровождаются неустанным поиском в другом «внутреннего человека» (10, 183), признанием источником движения личности - борьбы и катастроф. «Остов жизни» - так именует Пьер сущность своего ежедневного существования. Вера в возможность добра и правды и очевидная картина зла и лжи действительности, преградивших дорогу к любой деятельности, превращают каждый проходящий день в поиски спасения от жизни. Но вместе с тем неустанная работа мысли, свобода от скептической односторонности и равнодушие к личной судьбе переключают его сознание на других и делают саму способность понимания источником духовного возрождения.

Известно, что диалог в художественной структуре «Войны и мира» как путь разрешения кризисных психологических состояний героев, как выход к процессу общения вне узких сословных и социальных границ принципиально важен. В отличие от романов Тургенева, где диалоги героев выливаются в споры, главная цель которых - утверждение противостоящих друг другу идеологических систем, в диалогах героев «Войны и мира» первостепенно важно испытание собственных концепций, обнажение в них истинного и ошибочного. В движении героев к истине диалог активен и плодотворен, а главное - возможен. В 70-е гг. потребность в таком диалоге для героя Толстого будет столь же значима. Но возможность диалога станет проблемой, что существенным образом скажется на художественной структуре романа «Анна Каренина».

Постижение законов истории, точнее - надежда на постижение их, таится, по Толстому, в наблюдении над бесконечно малыми моментами свободы как отдельной личности, так и человечества в целом. Война 1812 г. не только сделала очевидными внутренние побудительные мотивы поступков каждого человека, но явилась тем уникальным событием в жизни России, которое обусловило «однородность влечений» (11, 266) подавляющей массы людей. Понимание того, что «хорошо» и «дурно», выходит за пределы узких рамок отдельной личности. Зыбкость и нечеткость границ между «добром» и «злом» заменяется осознанным знанием, знанием общим, народным и постоянно углубляющимся. Оно вырабатывалось «жизнью души» - важнейшим, по Толстому, источником духовного обновления человечества.

Дух войска, нравственный мир армии - не что иное, как жизнь совокупной души народа. Бегство французского войска из Москвы и последующая гибель наполеоновской армии рассматриваются Толстым как закономерное и необходимое следствие столкновения с сильнейшим по духу противником. Народная душа - всегда «в жизни» (потому так подробно изложена Толстым предыстория взбунтовавшихся крестьян Богучарова). 1812 год лишь раскрепощает творческое самосознание народа: он обретает свободу действий и сметает все «общепринятые условности войны».

«Поднимается новая, неведомая никому сила - народ. И нашествие гибнет» (15, 202). Народ в «Войне и мире» - это живая душа нации: русские крестьяне - солдаты и партизаны; горожане, уничтожавшие свое имущество и оставлявшие давно обжитые места; дворянство, создававшее ополчения; население, покидавшее Москву и показывавшее «этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства». Проблемы - плохо или хорошо будет под управлением французов - не было: «под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего» (11, 278).

Толстой неоднократно подчеркивает однородность и личный характер внутренних побуждений народа. Общее благо (победа) изображается писателем как необходимый (закономерный) результат однонаправленных интересов множества людей, определявшихся всегда одним чувством - «скрытой теплотой патриотизма». Важно при этом, что в «Войне и мире» Толстой подвергает пристальному анализу пути служения «общему благу». В своем конкретном проявлении, как показывает писатель, эти пути могут оказаться мнимым добром, произволом, направленным на достижение сугубо личных целей. Бестолковая и антигуманная деятельность Ростопчина - губернатора оставляемой всеми Москвы - и предстает в романе как «личный грех», произвол, надевающий маску «общего блага». Всякий раз мысль, успокаивающая Ростопчина, была одною и той же. «С тех пор, как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокаивая себя этою самою мыслью. Мысль эта, - пишет Толстой, - есть le bien publique, предполагаемое благо других людей» (11, 348). Так вносится существенный корректив в собственные философские построения писателя конца 40-х - начала 50-х гг. Уже значительно позднее «Исповеди», в трактате 90-х гг. «Христианское учение» (1894–1896), это извращенно понимаемое «общее благо» как способ социального обмана, столь удобный для «сословия господствующего», Толстой открыто поставит в ряд «соблазнов» и назовет его ловушкой, в которую заманивается человек «подобием добра».

Произволу, надевающему маску «общего блага», противопоставляется в «Войне и мире» «общая жизнь», с которой связываются и размышления Толстого о «внутреннем» человеке, противостоящем человеку «внешнему». Понятия «внутренний человек» и «внешний человек» рождаются в сознании Пьера в период его разочарования в масонстве. Первое из них являет собою, по замыслу Толстого, «душу в жизни». Второе становится олицетворением «мертвенности» и «праха» души. Художественное воплощение «внутренний человек» в его наиболее завершенном виде находит в коллективном образе народа и образе Кутузова, носившем в себе «народное чувство» во всей «чистоте и силе его». «Внешний человек» - в Наполеоне.

Для Пьера «лишнее, дьявольское <…> бремя <…> внешнего человека» (11, 290) становится особенно мучительным на поле Бородина. Через восприятие «не военного», «мирного» человека Безухова дается начало и конец Бородинского сражения. Интересует героя не поле битвы. Он весь - в созерцании «жизни души» окружающих его людей, в глазах и лицах которых вспыхивали «молнии скрытого огня», разгорающегося но ходу сражения. Нравственный мир гибнущего на глазах у Пьера «семейного кружка» солдат батареи Раевского, принявших этого, сугубо «не военного» человека в свою семью и прозвавших его «наш барин», та «общая жизнь», полнота и нетленность которой вдруг раскрывается перед Безуховым, предопределяют стремительность пути героя к нравственному кризису, в итоге которого и одерживает победу «внутренний человек».

Испытав целительную силу «общей жизни», Пьер попадает в условия разрушающей власти произвола. Картина расстрела, совершенного людьми, не хотевшими, но принужденными казнить себе подобных, уничтожает веру героя и «в человеческую, и в свою душу» (12, 44). Сомнения в возможности, необходимости и целесообразности жизни закрадывались в его сознание уже давно, но имели источником личную вину, и целительная сила возрождения искалась в самом себе. «Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь - не в его власти» (12, 44).

Однако возвращение к жизни и нахождение «согласия с самим собой» (так поразившее Пьера в солдатах батареи Раевского) осуществляется именно после «ужаса казни», в период страданий и лишений. Выходу за пределы обособленной личной жизни и обретению искомой внутренней свободы во многом способствует встреча Пьера с Платоном Каратаевым. Каратаев - не столько олицетворение покорности и смирения, сколько толстовский идеал «простоты и правды», идеал полного растворения в «общей жизни», уничтожающего страх смерти и пробуждающего всю силу жизненности человека. Жизнь Каратаева, «как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал» (12, 51). Отсюда - проявление в нем «внутреннего человека» в его абсолютном виде и уникальная одаренность «знанием сердечным». Именно в период общения с Каратаевым Пьером и ставится под сомнение «знание разумное», не давшее ему в его прошедшем согласия с самим собой. «Пути мысли» (12, 97) Толстой противопоставляет в «Войне и мире» знание «неразумное» (т. е. рационально необъяснимое), путь ощущений, нравственное чувство, таящее в себе способность разграничения добра и зла, и предваряет этим одну из главных тем «Анны Карениной» и философского трактата «Исповедь».

Несомненная реальность добра «общей жизни» стала практически очевидной для Пьера в условиях полного подчинения необходимости (плена). Но причастность к «общей жизни» еще не давала гарантий полного «растворения» в ней. С обретением внешней свободы «общая жизнь» переходит у Пьера в область «знания», хранимого как самое дорогое воспоминание. Вопрос - как «войти в эту общую жизнь всем существом», - который встал перед Пьером после Бородина, был по существу главным и в жизни самого Толстого. Решение этого вопроса кардинально изменило его жизненный путь на грани 70–80-х гг. и определило характер того нравственного учения, борьбе за которое была отдана вся жизнь Толстого после выхода «Исповеди» (1882).

Полная внутренняя свобода, по Толстому, в реальной жизни недостижима. Ее возможность устраняется действием разнонаправленных человеческих воль, предопределяющих неизбежность духовных катастроф. Но именно в эти периоды «жизнь души» выходит из обычных рамок «нормы», рушатся стереотипы восприятия, стремительно возрастает интенсивность духовного самотворчества личности. «Говорят: несчастия, страдания, - произносит Пьер, перебирая воспоминания прошедшего. - Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, что как нас выкинет из привычной дорожки - все пропало: а тут только начинается новое, хорошее» (12, 222). Сюжет «катастрофы» как неизбежного следствия постоянной борьбы «добра» и «зла», «внутреннего человека» и «внешнего» трактуется в «Войне и мире» как начало «очищающее», приводящее личность к более глубокому постижению жизни.

«Искусство <…> имеет законы, - писал Толстой в черновиках „Войны и мира“. - И если я художник, и если Кутузов изображен мной хорошо, то это не потому, что мне так захотелось (я тут не при чем), а потому что фигура эта имеет условия художественные, а другие нет <…> На что много любителей Наполеона, а не один поэт еще не сделал из него образа; и никогда не сделает» (15, 242). Если для Кутузова первостепенно то, что в душах других, то для Наполеона - «что в его душе» (11, 23). Если для Кутузова добро и зло - в мнении народном, то для Наполеона - в мнении его собственном: «…в его понятии все то, что? он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что? хорошо и дурно, но потому, что он делал это» (11, 29). Он не мог отречься от всего им содеянного, восхваляемого половиною света, и потому вынужден был отречься от правды и добра. «Внутренний человек» в Кутузове озабочен прежде всего тем, чтобы дать совокупной народной душе возможность максимальной свободы действий, постоянно ощущать ее и руководить ею, насколько это в его власти. «Внешний человек» в Наполеоне, «предназначенном провидением» на печальную, несвободную роль «палача народов», уверяет себя, что целью его поступков является благо народа и что все в мире зависит только от его воли.

Наполеон дал Бородинское сражение, Кутузов его принял. Русские в итоге сражения приблизились к «погибели» Москвы, французы - к «погибели» всей армии. Но вместе с тем впервые за всю историю наполеоновских войн личный произвол Наполеона разбился о волю народа: на его армию «была наложена рука сильнейшего духом противника» (11, 262). «Странность» русской кампании, в которой за два месяца не было выиграно ни одного сражения, не были взяты ни знамена, ни пушки, ни корпуса войск, начала ощущаться Наполеоном уже после взятия Смоленска. В Бородинском сражении им так же, как и всегда, отдаются приказы. Но они оказываются либо осуществленными, либо запоздавшими - и одинаково ненужными. Долголетний военный опыт настойчиво говорит Наполеону, что сражение, не выигранное атакующими в течение восьми часов, проиграно. И в первый раз в этот день вид поля сражения побеждает его «душевную силу», в которой он видел свое величие: его произвол породил горы трупов, но не изменил течения истории. «Он с болезненною тоской ожидал конца того дела, которому он считал себя причастным, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго» (11, 257).

Личная воля Кутузова подчинена той «общей жизни», которая воспринимается Пьером на батарее Раевского как некое откровение и подарок судьбы. Кутузов соглашается или не соглашается с тем, что ему предлагают, всматривается в выражение лиц, доносивших ему о ходе сражения, вслушивается в тон их речи. Растущая в нем уверенность в нравственной победе русского войска передается многотысячной армии, поддерживает дух народа - «главный нерв войны» (11, 248) - и дает возможность отдать приказ о будущем наступлении.

Бородинским сражением отрицается произвол как движущая сила истории, но отнюдь не устраняется значимость личности, прозревающей смысл совершающихся явлений и сообразующей с ними свои действи. После нравственной победы русского войска при Бородине по воле Кутузова оставляется без сражения Москва. Внешняя нелогичность этого решения вызывает активнейшее сопротивление почти всего военного руководства, не сломившее воли Кутузова. Он сохраняет русскую армию, и, допуская французов в уже пустую Москву, одерживает «бескровную» победу над наполеоновским войском, превращающимся в массе своей в огромную толпу мародеров.

Однако прозрение «высших законов», т. е. понимание «общей жизни» и подчинение ей личной воли, - дар, обретаемый ценою огромных душевных затрат, - ощущается «слабыми» душами (и «безучастной силой») как недозволенное отступление от общепринятой нормы. «…Труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 12-м году» (12, 183). И между тем: «В 12-м и 13-м годах, - подчеркивает Толстой, - Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им <…> Такова <…> судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые постигая волю Провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов» (12, 182–183).

Спор Толстого в трактовке исторической роли Кутузова почти со всею русской и европейской историографией был очень резким по своему характеру. Такие ситуации в толстовских полемиках бывали не раз. Так, например, ожесточенная борьба возникла между писателем и официальной церковью в 80–90-е гг. Результатом активного и напряженного изучения Толстым богословской литературы и учения церкви явилось признание в Христе земной личности, олицетворявшей наивысший идеал «общей жизни» и «внутреннего человека» во всей его чистоте и силе. Официальная церковь являлась, по мнению Толстого, собирательным «внешним человеком», искажавшим учение Христа и строившим утилитарное царство бездуховности на крови «внутреннего человека», прозревшего высшие нравственные законы.

В эпилоге романа Пьер показан активным участником декабристского движения. Выстраданное и обретенное им понимание привело героя к той практической деятельности, целесообразность которой Толстым решительно отвергалась при всем безусловном оправдании писателем идейно-нравственных устремлений декабристов.

Декабристы всегда воспринимались Толстым как люди, «которые были готовы страдать и страдали сами (не заставляя никого страдать) ради верности тому, что они признавали правдой» (36, 228). Их личности и судьбы, по мнению писателя, могли в огромной степени способствовать воспитанию «просто людей», столь резко противопоставленных Толстым в начале 60-х гг. «людям прогресса» - мертворожденным плодам либеральной программы общественного образования. В неоднократных возвращениях писателя к замыслу романа о декабристах, так и оставшемуся незавершенным, очевидно его стремление разрешить противоречие между нравственно оправданной целью и неприемлемым для Толстого политическим характером, совместившимися в историческом «явлении» декабризма.

Источником внутренних побуждений деятельности Пьера в эпилоге является идея истинного «общего блага», Николаем Ростовым эта идея теоретически отрицается. Однако в повседневной жизни его практическая и этическая ориентация на «мужика» постоянно возрастает. «Здравый смысл посредственности» Ростова в единении с духовностью Марьи Болконской намечает в романе ту линию, которая станет центральной в творчестве Толстого 70-х гг.

Самоопределение писателя на позициях патриархального крестьянского демократизма устранит «посредственность» героя, снимет иллюзию социальной гармонии и обусловит рождение Константина Левина, одного из самых «автобиографических» героев Толстого.

Утверждая в кризисный для России период 60-х гг. приоритет свода нравственных правил над сводом «убеждений и идей», «знания сердечного» над «знанием разумным», Толстой стремился к одному - показать действенность нравственного чувства, его самосозидательную силу, способность противостояния общественной патологии во всех ее сферах. Возвращение писателя на грани 60–70-х гг. к педагогическим проблемам, создание «Азбуки» (1871–1872), обработка былинных сюжетов, обращение к эпохе Петра I связуются одной и той же целью - отыскать источники нравственного противостояния разрушающим силам буржуазного утилитаризма.

70-е гг., обнажившие все противоречия пореформенной действительности, по-новому поставили перед русским общественно-литературным сознанием (от консервативного и либерального до демократического) вопрос об исторических судьбах России. Ощущение трагизма русской жизни, «всеобщего обособления», «беспорядка», «химического разложения» (термины Достоевского) определило в этот период идейно-художественные искания Щедрина и Некрасова, Толстого и Достоевского и существенным образом сказалось на философской и стилевой структуре русского романа, повести и поэтических жанров в целом.

Обращение к нравственным возможностям личности, анализ противоречий социально-исторических прежде всего через «вскрытие» нравствено-психологических коллизий человеческого сознания, обреченного отстаивать себя «в хаосе понятий», сближали Толстого с Достоевским. Но только сближали. Конкретное решение вопроса о возможностях и путях челвеческого единения у Толстого и Достоевского во многом различно. Корни этого различия - в неодинаковом понимании писателями сущности человеческой природы и в их различном отношении к церкви, в неприятии ее Толстым и в апелляции к ней (при всех оговорках) Достоевского.

Социально-психологическая конкретизация этического идеала Толстого, совершавшаяся в 70-е гг., сопровождалась тяжелейшими кризисами. Путь от «Войны и мира» к «Исповеди», закончившийся самоопределением Толстого на позициях патриархально-крестьянского демократизма, знаменовал собою нарастающее внутреннее неприятие буржазных устремлений пореформенной России. Однако полная и исключительная ориентация Толстого на этические ценности народно-крестьянского сознания, отсутствие конкретно-исторического анализа переходного характера эпохи обусловили противоречивость позиции писателя и его нравственно-философского учения 80–900-х гг., вскрытую в известных статьях В. И. Ленина о Толстом.

Острейший кризис во всех сферах общественной и частной жизни - следствие активного вторжения буржуазных форм общежития - сопровождался очевидным (и страшным для Толстого) процессом «омертвления» личности. Вопрос стоял уже не о большей или меньшей интенсивности «жизни души». Ее угасание, с таким страстным чувством протеста описанное в «Люцерне» на материале «итогов» западного прогресса, совершалось в России столь стремительно, что ставило под известное сомнение исходную идею Толстого о человеческом единении. Воздействие на текущую действительность, по мысли Толстого, и заключалось прежде всего в том, чтобы остановить процесс «угасания» души, вскрыть подспудную жизнедеятельную силу, живущую в любом человеке. Одному из центральных вопросов русской пореформенной романистики - вопросу о значении прав личности Толстой (как и Достоевский) противопоставляет вопрос о возможностях личности.

В 70-е гг. (как никогда впоследствии), порою в формах безысходных, в сознании Толстого возникала тема смерти - как тема сугубо личная. Первый мучительный приступ «тоски, страха, ужаса» был пережит писателем вскоре после окончания «Войны и мира», в сентябре 1869 г., по дороге в Пензенскую губернию и описан впоследствии в рассказе «Записки сумасшедшего» (1884–1886). В «Исповеди» Толстой подробно излагает свои искания «силы жизни», выводящей личность из тупика противоречий, отвечающей на вопрос «в чем смысл жизни?», преодолевающей «страх смерти», - своего пути к вере. Она понимается им как знание «неразумное» (23, 35), т. е. рационально необъяснимое, как психологическая потребность следования нравственному закону, в котором личное и общее совпадают. «Ответ веры - по Толстому - конечному существованию человека придает смысл бесконечного, - смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью <…> вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни» (23, 35). И здесь же Толстой говорит о своем понимании бога, которого он обретает вместе с верой. В этом понимании - все та же нравственно-реальная сущность, что и в понимании веры: «Знать бога и жить - одно и то же. Бог есть жизнь» (23, 46).

Замысел «Анны Карениной» рождается в этот сложнейший период толстовских исканий. Первая редакция романа создается в 1873 г. В начале 1874 г. начинается (не закончившееся) печатание его отдельной книгой. Жена, ее муж и любовник еще далеки в первой редакции романа от героев окончательного текста: героиню приводит к самоубийству и охлаждение любовника и столкновение «дьявольского» наваждения страсти с христианским самопожертвованием и смирением, олицетворенными в обманутом муже, от лица которого и излагается религиозно-нравственная «истина», найденная в окончательной редакции Левиным. Существенные изменения первоначального замысла происходят в 1875–1877 гг. К этому же времени относятся и увлеченные занятия Толстого «религиозными и философскими работами», которые были «начаты» у него «не для печатания, но для себя» (62, 266).

«Исповедь» была написана в основном в 1879 г., закончена в 1882 и напечатана в 1884 г. Но важно, что попытка художественного воплощения одного из центральных аспектов ее философской проблематики присутствует уже в пятом томе (1-е издание) «Войны и мира», работа над которым падает на 1868 г. Тема «Исповеди» - и в февральской дневниковой записи 1874 г.: «Проживя под 50 лет, я убедился, что земная жизнь ничего не дает, и тот умный человек, который вглядится в земную жизнь серьезно, труды, страх, упреки, борьба - зачем? - ради сумасшествия, тот сейчас застрелится, и Гартман и Шопенгауэр прав. Но Шопенгауэр давал чувствовать, что есть что-то, отчего он не застрелился. Вот это что-то есть задача моей книги. Чем мы живем?» (48, 347). К середине 70-х гг. относится ряд набросков религиозно-философского содержания: «О будущей жизни вне времени и пространства» (1875), «О душе и жизни ее…» (1875), «О значении христианской религии» (1875–1876), «Определение религии - веры» (1875–1876), «Христианский катехизис» (1877), «Собеседники» (1877–1878). В каждом из этих набросков затрагивается в большей или меньшей степени главная проблема «Исповеди» (вопрос о смысле жизни людей «образованного сословия»). Взятые вместе, эти наброски являют собою нечто вроде черновых разработок важнейших тем, которые в «Исповеди» рассматриваются и развиваются уже с позиций «итогов». Итогов - «знания разумного», «знания сердечного» и знания, обретенного в сфере художественного постижения действительности.

Таким образом, активное психологическое движение Толстого к кардинальной перестройке миросозерцания, совершившейся на грани 80-х гг., совпадает по времени с периодом существенных изменений первоначального замысла «Анны Карениной». Этим в огромной степени предопределяется широта и глубина социально-философского анализа русской пореформенной действительности в романе, переведение «мысли семейной» из ее частного русла в сферу общего анализа человеческих взаимосвязей периода острейших социальных противоречий.

Автобиографизм образа Левина бесспорен, как бесспорно и то, что путь его к вере отражает трагизм личных толстовских исканий «силы жизни», уничтожающей «страх смерти». Давно отмечены почти дословные совпадения левинских мыслей о самоубийстве и аналогичных размышлений Толстого, воспроизведенных в «Исповеди». Но значение этого социально-философского трактата для понимания «Анны Карениной» значительно шире: в нем дан своеобразный развернутый автокомментарий ко всему роману в целом, его образной системе («сцеплению идей») и художественной структуре.

Седьмая глава «Исповеди» открывается обширным размышлением о возможных путях жизни «людей образованного сословия». В этом же рассуждении соблазн «сладости» рассматривается как главное зло, закрывающее человеку выход из «тьмы» к «свету».

«Я нашел, что для людей моего круга есть четыре выхода из того ужасного положения, в котором мы все находимся.

Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда - большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди - еще не поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону, Будде. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся, и лижут капли меду. Но они лижут эти капли меда только до времени: что-нибудь обратит их внимание на дракона и мышей, и - конец их лизанью <…>

Второй выход - это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть, не смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мед самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много. Соломон выражает этот выход так: «И похвалил я веселье, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему бог под солнцем. Итак, иди ешь с веселием хлеб твой и пей в радости сердца вино твое …Наслаждайся жизнью с женщиною, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, во все суетные дни твои, потому что это - доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем… Все, что может рука твоя по силам делать, делай, потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости…»

«Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить ее. Так поступают редкие сильные и последовательные люди. Поняв всю глупость шутки, какая над ним сыграна, и поняв, что блага умерших паче благ живых и что лучше всего не быть, так и поступают и кончают сразу эту глупую шутку, благо есть средства: петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезды на железных дорогах. И людей из нашего круга, поступающих так, становится все больше и больше. И поступают люди так большею частью в самый лучший период жизни, когда силы души находятся в самом расцвете, а унижающих человеческий разум привычек еще усвоено мало. Я видел, что это самый достойный выход, и хотел поступить так.

Четвертый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти не может. Люди этого разбора знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно - поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. Это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее, и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?.. Я находился в этом разряде» (23, 27–29).

Следующие девять глав «Исповеди» - поиски личностью «силы жизни», преодолевающей «страх смерти» и обретение благодаря народу того самосозидающего начала, с которым приходит духовная умиротворенность. Путь «слабости» превращается в путь «прозрения».

Каждый из этих путей (а не только путь «прозрения»), содержащий в себе изначала зародыши саморазрушения, еще до своего философско-символического истолкования в трактате получил образное воплощение в художественной ткани «Анны Карениной». Путь «неведения» (Каренин и Вронский), путь «эпикурейства» (Стива Облонский), «путь силы и энергии» (Анна) и путь, от «слабости к прозрению» (Левин), символизирующие собою возможные судьбы русского «образованного сословия» и теснейшим образом внутренне друг с другом соотнесенные, определяют социально-философскую направленность романа, объясняют эпиграф к «Анне Карениной» - «Мне отмщение, и аз воздам» - как напоминание о грядущем нравственном наказании, одинаково адресованное всем людям той части русского общества, которая противостояла народу, творящему жизнь, и не могла открыть в своей душе закон добра и правды. Эти пути дают ключ к пониманию известного ответа Толстого С. А. Рачинскому, недовольному «архитектурой» романа (несвязанностью, с его точки зрения, двух тем - Анны и Левина, - развивающихся рядом): «Суждение ваше об А. Карениной мне кажется неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой - своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи <…> Верно, вы ее не там ищете, или мы иначе, понимаем связь; но то, что я разумею под связью, - то самое, что для меня делало это дело значительным, - эта связь там есть - посмотрите - вы найдете» (62, 377). И эти пути свидетельствуют, что проблема противоречивой взаимосвязи «общего» и «личного» определила основной нравственно-философский стержень романа.

Первая часть «Исповеди» (поиски смысла жизни путем мысли) строится на «сцеплении» безусловно реального ощущения «зла и бессмыслицы» жизни людей «образованного сословия» (т. е. господствующего класса) и условно-символического уподобления ее физиологической потребности в «сладости». Но само «сцепление» реального ощущения и физиологической потребности не статично. В этой же первой части «Исповеди» с условно-символической трактовки жизненного пути покровы отвлеченности снимаются.

Предсмертный монолог Анны и является по сути дела художественно воплощенным синтезом всей этой философской проблематики. Анализ и самоанализ героини определяются двумя темами. «Все неправда, все ложь, все обман, все зло» (19, 347) - подтверждения этой мысли Анна находит в своем прошедшем и настоящем, в людях, которых она давно знала, в лицах, мелькавших перед окном кареты, в случайных попутчиках по вагону. И вместе с тем «в том пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений» (19, 343), для нее становилась несомненной значимость соблазна «сладости» как физиологической потребности того круга людей, жизнь которого осмыслялась ею как жизнь всеобщая. Случайное впечатление (мальчики, остановившие мороженщика) рождает устойчивую ассоциацию, которой определяется теперь весь ход ее мысли: «Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити также: не Вронский, то Левин <…> Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!». Эти мысли «завлекли ее так, что она перестала даже думать о своем положении». Поток мыслей перебивается вынужденным возвращением в дом, где «все вызывало в ней отвращение и злобу», и вновь входит в то же русло: «Нет, вы напрасно едете, - мысленно обратилась она к компании в коляске четверней, которая, очевидно, ехала веселиться за город. - И собака, которую вы везете с собой, не поможет вам. От себя не уйдете <…> Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия, хотя и много ожидали от него <…> Он любит меня - но как? The zest is gone <…> Да, того вкуса уж нет для него во мне » (19, 340–343; курсив мой, - Г. Г.).

Соблазн «сладости» осознается Анной как символ всеобщего смысла жизни, ведущий к человеческому разъединению: «…борьба за существование и ненависть - одно, что связывает людей <…> Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому мучать себя и других? <…> Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые живут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и везде и всегда…» (19, 342, 344).

Поток мыслей вновь перебивается. Мелькают лица, полуслышатся обрывки диалогов, бессвязных реплик, домысливаются не произнесенные прохожими слова. В вагоне ход мысли вновь восстанавливается: «Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?» (19, 346).

Логика «разумного знания» обращала соблазн «сладости» в еще одно подтверждение «зла и бессмыслицы жизни» и замыкала круг противоречий. В сознание Анны вторгается фраза, случайно сказанная соседкой по вагону: «На то дан человеку разум, чтобы избавиться от того, что его беспокоит». Эти слова как будто ответили на мысль Анны. «Избавиться от того, что беспокоит <…> Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтобы избавиться…» (19, 346, 347). Эта мысль, собственно, давно уже бродила в ее сознании. Слова сидящей напротив дамы как бы цитируют уже высказанное самою Анной: «Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных?» (19, 215). Из неразрешимого тупика противоречий пути мысли (замкнутой в самой себе) «самый достойный выход» - «выход силы и энергии» (23, 28): самоубийство. Жизненный путь Анны, олицетворяющий этот «выход», от начала и до конца предопределен авторским замыслом, социально-философская сущность которого раскрыта в «Исповеди».

Толстой всегда был противником «женского вопроса» (полемическим ответом на него явилось в свое время «Семейное счастье», 1859). Тем не менее в 70-е гг. в процессе художественного воссоздания судьбы людей «образованного сословия» (не обретших веры) путь «силы и энергии», «самый достойный выход», связывается Толстым с женским образом. Вопрос в романе ставится не столько о правах, сколько о нравственных возможностях личности. Общему процессу умирания «внутреннего человека» в наибольшей степени сопротивлялась натура женская в силу ее бо?льшей чуткости и восприимчивости.

Всеобщее «разрушение» захватило и сферу эмоций. Чувство, возрождающая сила которого была возведена в «Войне и мире» на самый высокий пьедестал, в 70-е гг. стало, по мнению Толстого, явлением почти уникальным, но отнюдь не перестало быть «лучшим явлением» «души человека» (48, 31, 122).

Нравственный и эмоциональный мир Анны прежде всего не зауряден. Незаурядность - в беспощадности самоанализа, в неприятии компромисса в любовной связи, в той силе воздействия, которое оказывает ее личность на привычные, стандартные в казавшиеся неуязвимыми житейские нормы мировосприятия и Каренина и Вронского. Чувство Анны разрушает все удобства «неведения» обоих героев, заставляет увидеть и дракона, ожидающего их на дне колодца, и мышей, подтачивающих куст, за который они держатся.

Соблазн «сладости» не вечен, комфорт «неведения» непрочен. А нежелание прозрения сильно. Но стена самозащиты и самооправдания, воздвигаемая Карениным (и по-своему Вронским), психологический фундамент которой - в желании сохранить призрачный мир установившихся норм, не выдерживает силы жизни, обнажающей «зло и бессмыслицу» миража соблазнов.

Если в «Войне и мире» сопоставляются «внутренний» и «внешний» человек, то в «Анне Карениной» - «внутренние» и «внешние» отношения людей. «Внутренние отношения» - потребность Анны и Левина. «Внешние» - разнообразные связи между действующими лицами романа, от родственных до дружеских. Сущность «внутренних отношений» и Каренин и Вронский открывают у постели умирающей Анны. Каждый из них постигает «всю ее душу», и каждый поднимается до возможного для него предела духовной высоты. И всепрощение Каренина и самоосуждение Вронского - неожиданное отклонение от их обычной колеи жизни, с которого для обоих начинается стремительное разрушение удобств «неведения».

От первых подозрений до этого момента у Каренина - сначала растерянность, затем возмущение, желание «обеспечить свою репутацию» (18, 296), отринуть от себя «знание», утвердиться в собственной невиновности и жажда «возмездия» (18, 297) за грязь, которою она «забрызгала его в своем падении» (18, 312). Мысль о том, чтобы «требовать развода и отнять сына» (вместе с тайным желанием смерти Анны), приходит позднее. Вначале Каренин отвергает дуэль, развод, разлуку и надеется на спасительную силу времени, на то, что страсть пройдет, «как и все проходит» (18, 372): «…пройдет время, все устрояющее время, и отношения восстановятся прежние <…> то есть восстановятся в такой степени, что я не буду чувствовать расстройства в течении своей жизни» (18, 298–299). Эта мысль Каренина явно соотносится с проходящим через весь роман понятием «все образуется », которым Стива Облонский (понимающий во многом зло и бессмыслицу жизни) «разрешает» все осложненные жизненные ситуации. Понятие образуется (в тексте романа почти всегда выделяемое курсивом) символизирует собою своеобразную философскую основу пути «эпикурейства» (олицетворяемого Облонским), которая опровергается всем содержанием романа.

Определяя восприятие Вронского Анною (накануне самоубийства), Толстой писал: «Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно - любовь к женщинам» (19, 318). Эта сущность Вронского при всем безусловном благородстве и честности его натуры предопределяла неполноту его ощущения всего нравственного мира Анны, в котором чувство к нему, любовь к сыну и сознание вины перед мужем всегда являлись страшным «узлом жизни», предрешившим трагический исход. Характер «внешних отношений» Вронского к Анне, предусмотренных его личным «кодексом чести» и обусловленных чувством, безукоризнен. Но уже задолго до рождения дочери Вронский начинает ощущать существование каких-то иных, новых и незнакомых ему до сих пор отношений, отношений «внутренних», «пугавших» его «своей неопределенностью» (18, 322). Приходят сомнения и неуверенность, рождается тревога. Вопрос о будущем, столь легко разрешавшийся на словах и в присутствии Анны, оказывается совсем не ясным и не простым, да и просто непонятным в уединенных размышлениях.

Сама Анна в предсмертном монологе делит свои отношения с Вронским на два периода - «до связи» и «после». «Мы <…> шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные стороны. И изменить этого нельзя <…> Мы жизнью расходимся, и я делаю его несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя…» (19, 343–344). Но практически понимание этого наступает задолго до отъезда с Вронским за границу. Второй период их любви для Анны сразу (задолго до рождения дочери) - и счастье и несчастье. Несчастье не только во «лжи и обмане» (18, 318), не только в чувстве вины, но и в ощущении тех внутренних колебаний Вронского, которые становятся все более очевидными для нее при каждой новой встрече с ним: «Она, как и при всяком свидании, сводила в одно свое воображаемое представление о нем (несравненно лучшее, невозможное в действительности) с ним, каким он был» (18, 376). Сознание безвыходности и желание смерти возникают у Анны почти сразу после признания Каренину. «Зло и бессмыслица» жизни становятся для нее очевидны уже в начале связи с Вронским. Их пребывание в Италии, Петербурге, Воздвиженском и Москве - психологически закономерное движение к осознанию этого «зла и бессмыслицы» Вронским.

В «Анне Карениной» - единственная встреча Анны с Левиным. И вместе с тем это единственный в романе диалог - диалог, в котором каждое слово собеседника услышано и понято, диалог, в котором тема развивается, а завершающая мысль рождается из синтеза принятого и отвергнутого. В «Анне Карениной» есть разговоры и есть потребность в диалоге, состояться который не может. Невозможность диалога (этим книга начинается и завершается: Стива - Долли, Левин - Кити) проходит через весь роман, как своеобразный символ времени, символ эпохи, несомненно связанный и с толстовской концепцией человеческих отношений - «внутренних» и «внешних». На протяжении всего романа настойчиво подчеркивается невозможность диалога между Анной и Вронским. Все многочисленные встречи Левина всегда завершаются ощущением их бессмысленности: и разговор с Облонским («И вдруг они оба почувствовали <…> что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела» - 18, 46), и беседы со Свияжским («Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался, чуть заметный испуг выражался в его взгляде…» - 18, 346), и «полемика» с Кознышевым («Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе с тем, что то, что он хотел сказать, было не понято…» - 18, 261–262), и разговор с безнадежно больным Николаем, и встреча с Катавасовым и Кознышевым («Нет, мне нельзя спорить с ними <…> на них непроницаемая броня, а я голый» - 19, 392).

Словно по контрасту со всеобщей разобщенностью и внутренним обособлением уже в начале «Анны Карениной» упоминается платоновский «Пир», один из любимых Толстым классических диалогов. Проблематика «Пира» (о двух видах любви - духовной и чувственной - и почти безнадежной «спутанности» идеального и материального в земном существовании человека) непосредственно ставит перед читателем главный вопрос романа - вопрос о смысле жизни.

Тема платоновского «Пира» возникает в рассуждениях Левина о двух видах любви, служащей «пробным камнем для людей» (18, 46), и следует после его решительного заявления об «отвращении к падшим женщинам» (18, 45). Развитие этой темы в общей структуре романа (в соответствии с ходом рассуждений Толстого в первой части «Исповеди») имеет парадоксальное для самого Левина завершение. Его единственная встреча с Анной оканчивается словами: «И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне понимает ее» (19, 278).

К моменту диалога с Анной «зло и бессмыслица» жизни стали для Левина уже давно очевидными. Ощущение «путаницы жизни» (18, 98) и недовольство собой были то более, то менее острыми, но никогда не исчезали. Все растущая отчужденность (это понятие употребляется самим Левиным - 19, 382) между людьми его «круга», с одной стороны, и между миром «господским» и крестьянским - с другой, воспринимается им как неизбежное следствие общественных и социальных потрясений текущей действительности. Вопрос о преодолении этой «отчужденности» становится для Левина важнейшим и переключается из сферы его личных исканий смысла жизни в сферу размышлений об исторических судьбах России. Историческая точность и значимость левинского осмысления русской пореформенной действительности как периода, когда все «переворотилось и только укладывается», и левинского вывода о том, что вопрос, «как уложатся эти условия, есть только один важный вопрос в России» (18, 346), - были отмечены В. И. Лениным.

Суть нравственно-философских исканий героя «Анны Карениной» объективно определялась основным социальным противоречием русской общественной жизни пореформенных лет. В центре размышлений Левина - «беспорядок» пореформенной экономики России в целом. Через весь роман, от первого разговора с Облонским до последнего - с Катавасовым и Кознышевым, проходит неприятие Левиным всех утверждавшихся в этот период путей достижения «общего блага», олицетворявших не что иное, как разные соблазны «сладости», покоившиеся на подобии добра - мнимом служении народу. Земская деятельность рассматривается Левиным как «средство для уездной coterie наживать деньжонки» (18, 21). Нравственное чувство Левина дискредитирует в его долгих и бесплодных разговорах с Кознышевым оторванную от жизни либеральную науку, также апеллирующую к извращенно понимаемому служению «общему благу»: «…ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то <…> Недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного. Чем больше он узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим. В этом предположении утвердило Левина еще и то замечание, что брат его нисколько не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины» (18, 253). К этой теме Левин возвращается и после обретения веры: «…он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку» (19, 392).

Ложным путям служения «общему благу» Левин противопоставляет конкретную социально-утопическую программу соединения «труда и капитала» - «общий труд» (18, 251). Крестьянство для Левина - «главный участник в общем труде» и «самый лучший класс в России» (18, 251, 346). Однако увлеченная практическая деятельность в деревне, воспринимаемой Левиным как «поприще для труда несомненно полезного» (18, 251), все попытки его рационализировать хозяйство сталкиваются с «какою-то стихийною силой» (18, 339), обрекающей на неудачу начинания и разрушающей иллюзию духовной умиротворенности. В ежедневной трудовой жизни крестьянства Левин видит полноту и «радость», к которым тщетно стремится сам. Приходящее ощущение счастья временно - полнота жизни и чувство единства с народом во время косьбы Калинова луга сменяются совсем иными переживаниями в сценах уборки сена в имении сестры: «Когда народ с песнями скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина» (18, 290).

Ощущение не только чуждости, но фатальной противоположности его личных устремлений интересу крестьян, признаваемому Левиным «самым справедливым» (18, 341), органично приводит его к неприятию всей своей деятельности: «То хозяйство, которое он вел, стало ему не только не интересно, но отвратительно, и он не мог больше им заниматься» (18, 340). И одновременно личная катастрофа осмысляется героем не как «исключительно его положение, а общее условие, в котором находится дело в России» (18, 354).

Левинское восприятие пореформенной экономики сопоставляется в романе с консервативной, либеральной и демократической оценкой пореформенных отношений. Герою одинаково чужды и точка зрения помещика-крепостника, мечтающего о власти, отнятой реформой 1861 г., для которого «мужик есть свинья и любит свинство» (18, 350), и рассуждения либерала Свияжского о необходимости «образовать народ на европейский манер» (18, 355), и трезвая и аргументированная позиция «нигилиста» Николая, - хотя справедливость слов брата «…ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею» (18, 370) Левин вынужден признать.

Крах «помещичьих» начинаний приводит героя к мысли об «отречении от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования» (18, 291) и ставит перед ним вопрос о том, как сделать переход к жизни новой, народной, «простоту, чистоту и законность» которой он ясно чувствовал. Не спасает Левина и семья, на которую он возлагает столь большие надежды. Замкнутый мир семейной жизни и хозяйственной деятельности бессильны дать ощущение полноты жизни и ответить на вопрос о ее смысле. «Зло и бессмыслица» обособленного человеческого существования, неизбежно уничтожаемого смертью, с неудержимой силой влекут Левина к самоубийству.

В «Анне Карениной» вскрывается нравственная и общественная несостоятельность «укладывающихся» форм общежития, обнажаются те разрушительные и саморазрушительные тенденции, которые со всей очевидностью проявились в пореформенной действительности 70-х гг. Эгоизму буржуазных устремлений Толстой противопоставляет в качестве абсолютных этические ценности крестьянского сознания (взятые в их патриархальной неподвижности) как единственное самосозидательное начало.

«Анна Каренина» - эстетическая реализация важнейших социально-философских исканий Толстого, предварившая их логическое оформление в философском трактате. Вместе с тем самоопределение Толстого на позициях патриархального крестьянского демократизма, его отречение от своего класса, разрыв с ним - это важнейший факт биографии самого писателя. Левин лишь открыл веру. Но вопрос о практическом переходе к «новой», «трудовой народной жизни», вставший перед ним задолго до знакомства с философией жизни мужика Фоканыча, остался для него в сфере умозрительной.

В субъективном аспекте перелом в мировоззрении Толстого - не что иное, как окончательное утверждение писателя в истине «народной веры»: ориентацией на народное сознание был ознаменован весь предшествующий период его деятельности начиная с повести «Детство».

Переход Толстого на новые позиции сопровождался самым пристальным изучением официального православного христианства, исповедуемого и народом, и людьми «образованного сословия». К богословским трактатам Толстого привело осознанное им противоречие между христианскою верой «правящего» класса и его «антихристианскою» жизнью. Итогом этого изучения явилось отрицание существующего общественного строя как несовместимого с «истинным христианством» и признание необходимым «очищения» нравственной природы народа, развращенной бытующим злом: «…хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, я все-таки видел, что и в верованиях народа ложь примешана была к истине» (23, 56).

Критическая «штудия» богословских сочинений и внимательнейший анализ текста Евангелия вылились в работы «Исследование догматического богословия» (1879–1884), «Соединение и перевод четырех Евангелий» (1880–1881), «Краткое изложение Евангелия» (1881–1883). Утверждение непогрешимости церковного авторитета, церковные догматы, учение о божественности Христа и его воскресении и противопоставление земной жизни - загробной подвергаются сокрушительной критике Толстого. В основе ее разрыв (точнее - пропасть) между «практической этикой» - учением Христа и утилитарной философией оправдания и узаконения церковью насилия и зла как нормы общественной жизни. Толстовское понимание сущности религии и христианства как нравственного учения о том, что придает смысл земному существованию человека (слияние личной жизни с общей), излагается в трактатах «В чем моя вера?» (1882–1884), «Царство божие внутри вас» (1890–1893) и «Христианское учение» (1894–1896). Толкование Христа как «сына человеческого» (т. е. отрицание его божественного происхождения), а его заповедей в Нагорной проповеди (Евангелие от Матфея, гл. V) - учения о непротивлении злу насилием - как этического закона не только личной, но и общественной жизни сопровождается в этих работах анализом той «сети» псевдохристианства, которое и составляло, по Толстому, «религию» государства и официальной церкви. «Оттолкнули меня от церкви и странности догматов <…> и признание и одобрение церковью гонений, казней и войн, и взаимное отрицание друг друга разными исповеданиями, но подорвало мое доверие к ней именно это равнодушие к тому, что мне казалось сущностью учения Христа» (23, 307). Многовековая тактика «умолчаний» и «обходов» заповедей Нагорной проповеди вскрывается Толстым в трактате «Царство божие внутри вас», получившем подзаголовок «Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание».

Нравственное учение, оформившееся в начале 80-х гг., явилось своеобразной социальной декларацией Толстого, основанной на этических идеях христианства, рассматриваемых писателем в качестве земной и реально исполнимой нравственной истины (христианские заповеди при этом толковались писателем не как правила и законы, а как указания идеала). В основе учения лежало отрицание всего существующего общественного устройства как антихристианского по своей сущности. Отсюда - суд над жизнью, острейшая социальная критика всех видов и форм государственного насилия, и прежде всего насилия, облаченного в «тогу» буржуазную. Всеобщее обновление и установление «правды в отношениях между людьми» Толстой связывал с «революцией сознания», начинавшейся с сознательного и последовательного неповиновения «царствующему злу»: «Пусть только народ перестанет повиноваться правительству, и не будет ни податей, ни отнятий земли, ни всяких стеснений от властей, ни солдатства, ни войн» (36, 274).

В учении Толстого первостепенно настойчивое утверждение, что непротивление злу насилием отнюдь не тождественно философии пассивности и сознательной обреченности на страдание: «Пусть не исправится все зло, но будет сознание его и борьба с ним не полицейскими мерами, а внутренними - братским общением людей, видящих зло, с людьми, не видящими его, потому что они находятся в нем» (25, 180).

Учение о непротивлении насилием, рассматриваемое Толстым как действенное средство борьбы с общественным злом, «соблазнами» государственной этики, оправданием насилия наукой, философией и искусством, определит проблематику всего последующего толстовского творчества (как никогда прежде разнообразного по своим жанрам) - публицистики (религиозно-философской, социальной, литературно-эстетической), народных рассказов (и тесно связанной с ними деятельности писателя в издательстве «Посредник»), драматургии, повестей и, наконец, романа «Воскресение».

Утопичность положительной программы Толстого (при «самом трезвом реализме» его социальной критики) была вскрыта в известных статьях В. И. Ленина. И там же была показана противоречивость толстовского учения как отражение политической незрелости стихийного крестьянского протеста в период подготовки первой русской революции. Убежденность Толстого в необходимости замены «насильственных начал» общественного устройства «разумными началами» всеобщего равенства, братства и справедливости сопровождалась отсутствием конкретного представления о том, каким должно быть «новое жизнеустройство». Путь общественного преобразования, предлагаемый Толстым и связывавшийся им только с христианской (по его мнению - общечеловеческой) истиной, заключал «непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса, надвигавшегося на Россию». При всем этом в ленинских статьях отмечается тот всемирный общественный резонанс, который не мог не быть вызван искренностью, убедительностью и страстностью критики Толстого, стремившегося «дойти до корня» в поисках настоящей причины бедствий народа.

По мысли Толстого, внутренний опыт и рассуждение должны отбросить «привычку» думать, что «нравственное учение есть самая пошлая и скучная вещь» (25, 225), и показать, что без учения о назначении и благе человека не может быть никаких «настоящих наук» (25, 336). «Выражением знания» этой главной науки, по Толстому, и является искусство. Напряженные размышления писателя о сущности и задачах искусства после выхода «Исповеди» оформились в программный трактат «Что такое искусство?» (1898), впитавший в себя основную проблематику цикла статей на эту тему 80–90-х гг. Культура классов господствующих, стремящихся уничтожить функцию искусства как «духовного органа человеческой жизни» (30, 177) и «обмануть нравственные требования человека», противопоставляется Толстым (как в статьях 80-х гг., так и в программном трактате) искусству «религиозному», т. е. всеобщему, общечеловеческому, задача которого во все времена одна и та же - дать «знание различия между добром и злом» (30, 4), соединить людей в едином чувстве, в общем движении к установлению правды и справедливости в человеческих отношениях. Толстой прослеживает постепенную утрату искусством (на протяжении последних полутора веков) своей истинной цели, рассматривает падение культуры в прямой связи с отделением искусства высших классов от искусства народного. Культура прошлого и настоящего (от натурализма до декаданса, символизма и реализма) подвергается критике Толстого в равной степени.

Критическое восприятие собственной художественной практики в трактате «Что такое искусство?» резко и прямолинейно. Это обстоятельство во многом психологически объясняет почти универсальный характер отрицания Толстым искусства конца века. Выступление писателя превращается в своеобразный обвинительный приговор нерезультативному (в максимальном смысле) воздействию культуры на нравственный мир человека: современный диагноз болезни человечества ничем не отличался от диагноза многовековой давности. Уход в мир «соблазнов» - от личных до государственных (39, 144–145) - был столь же притягателен. Разгул насилия и зла - столь же велик. Но вместе с тем через весь трактат проходит идея «подвижности личности по отношению к истине». Отсюда - при крайнем отрицании - переоценку ценностей искусства определяет вера в «воскресение» и человека и культуры.

В трактате «О жизни» (1886–1887) утверждается, что человеку, «чтобы иметь жизнь <…> нужно вновь родиться в этом существовании разумным сознанием» (26, 367). Разумное сознание мыслится Толстым в 80–90-е гг. как синтез знания сердечного и разумного и рассматривается в качестве главного средства постижения высшей формы нравственного. Одна из центральных глав трактата, построенная как полемический диалог сознания «разумного» и «заблудшего» (26, 371–374) и призванная показать возможность «воскресения» для любой личности, теоретически обосновывала главную тему позднего Толстого.

Свой личный путь нравственного прозрения писатель считал возможным для каждого и, выступая духовным наставником всех «сословий» общества - от высших классов до народа, - своей художественной практикой стремился не только утвердить долженствование собственной моральной доктрины, но прежде всего дать ей реальную жизнеспособность.

Важный источник «силы жизни» Толстой еще в «Исповеди» связывал с тем смыслом, который извлекается и усваивается народом из хранимых веками преданий (притч, легенд, пословиц), заключавших в себе испытанную временем нравственную истину. Фольклорные сюжеты, положенные Толстым в основу его народных рассказов, использовались им как идеальная форма перевода «абстрактных» евангельских заповедей в художественно зримые образы, долженствующие стать практическим руководством в повседневном существовании человека. Тематическое разнообразие народных рассказов объединяется рамками толстовского учения, выступающего в них в своем «обнаженном» виде. И только в этих рассказах, приближающихся к жанру народного предания, перевод этических положений из «умозрительной» сферы в «жизненную» сопровождается (в большинстве случаев) утверждением знания о том, «чем люди живы», в качестве знания абсолютного и неколебимого.

Народные рассказы - один из опытов создания Толстым литературы народной, т. е. общечеловеческой, одинаково адресованной читателям всех сословий. Однако повествованиями о жизни народа эту часть наследия писателя назвать нельзя. Социальные и нравственные конфликты русской деревни как порождение утверждающихся буржуазных форм общежития становятся темой драмы «Власть тьмы» (1886), где разрушение патриархально-крестьянских устоев, порабощение крестьянской личности властью денег и воцарение зла в деревенском быту рассматриваются как трагическое свидетельство угасания «силы жизни» в народе, теряющем связь с землей. Но только - угасания, а не смерти. В нравственном перевороте сознания Никиты значим и подспудный моральный источник добра, изначала присущий народной душе, и суд, вершимый над героем и психологией оправдания насилия всегда живущим голосом народной совести (Митрич и Аким).

Для героя сословия «господствующего» (от «Крейцеровой сонаты» до «Посмертных записок старца Федора Кузьмича») духовное «воскресение» сложнее: разумное сознание должно его «выстрадать», отвергнув общепринятый, воспринимаемый в качестве должного и тщательно охраняемый приоритет сословно-эгоистического над общечеловеческим. Путь к «свету» героев повестей «Смерть Ивана Ильича» (1886) и «Отец Сергий» (1898) - при всей внешней несхожести их конкретных судеб - внутренне един. Постижение высшей нравственной истины начинается для обоих с катастрофы, отделяющей их от привычного круга жизненных связей. Естественная изоляция (смертельное заболевание) Ивана Ильича и самоизоляция Степана Касатского (монастырь и скит) вытесняют все внешние атрибуты, дававшие пищу их душевной жизни. С утратой привычной жизнедеятельности у Ивана Ильича возникает потребность в новом, неизвестном доселе характере человеческой связи, связи внутренней, исключающей ложь, равнодушие, зло и обман. В отчуждении от сослуживцев и семьи и сближении с «буфетным мужиком» Герасимом - суд над личной и сословной слепотой «неведения». Выстраданное понимание «жизни для других» уничтожает страх смерти и совершает то «рождение духом», о котором писал Толстой в трактате «О жизни», создававшемся одновременно с повестью.

«Отчаянию обреченности» Ивана Ильича противостоит «отчаяние гордости» Степана Касатского, приведшее его к «богу, к вере, которая никогда не нарушалась в нем» (31, 11). О возвращении к «вере детской» как об одном из этапов собственного «воскресения» Толстой писал еще в «Исповеди». Он толковал ее как восприятие официального церковного учения без должного критического анализа, отвергал и противопоставлял «мистическому» богу «веры детской» - бога «веры народной», олицетворявшего высший нравственный закон. Многолетнее пребывание Степана Касатского в монастыре и затворе и столь же длительная борьба с соблазном «женским» сопровождается постоянно ощущаемым «духовным усыплением» (31, 31) и заменой «внутренней жизни» «жизнью внешней» (31, 28). Растущее тщеславие личной святостью постепенно устраняет потребность уяснения причин тех сомнений, которые угнетали его вначале. Но предваряющая финал катастрофа падения вдруг и сразу обнажает пропасть между «мистическим» учением церкви и истинно христианским жизнепониманием, жизнью «под предлогом бога» и «жизнью для бога». Последняя осмысляется героем как «растворение» в общей жизни людей: «И он пошел <…> от деревни до деревни, сходясь и расходясь с странниками и странницами <…> Часто, находя в доме Евангелие, читал его, и люди всегда, везде все умилялись и удивлялись, как новое и вместе с тем давно знакомое слушали его» (31, 44).

Тема воскресения, понимаемого как нравственное прозрение, рождается у Толстого из того нового взгляда на жизнь, в основе которого лежало отрицание существующего строя и одновременно учение о непротивлении злу насилием. Моральная доктрина Толстого выливается на практике в разрушительное обличение словом и активнейшую помощь делом (московская перепись, голод 90-х гг., судьба духоборов и т. д.), сопровождается непрестанными цензурными и правительственными репрессиями и приводит к отлучению писателя от церкви в начале 900-х гг. В художественном наследии Толстого свою наиболее полную реализацию обе стороны его нравственного учения находят в романе «Воскресение» (1899), работа над которым длилась десять лет.

Последний роман Толстого явился единственным произведением «большого» жанра в кризисный период русской романистики 80–90-х гг., отразил сложнейшую проблематику русского общественно-исторического процесса в преддверии первой русской революции и вылился в обвинительный приговор беспримерной обличительной силы.

«Страшное сцепление конуса насилия» (90, 443) осмысляется в романе как следствие личного и общего «хронического преступления» (32, 10) нравственных заповедей, превратившее общество в «острожное» соединение людей и приведшее к «людоедству», которое начиналось в «министерствах, комитетах и департаментах» и кончалось «в тайге» (32, 414). Религия сословия «господствующего» рассматривалась как практическая философия, обосновывавшая «всякое поругание, насилие над человеческою личностью, всякое уничтожение ее <…> когда оно выгодно» (32, 412). С этих позиций Толстым дискредитируется «арсенал» судебных доказательств, улик, свидетельств, допросов, призванных оправдать наказание, необходимость которого не объяснялась, а признавалась аксиомой.

Восприятие охраняемых государством и официальной религией форм буржуазного мироустройства Толстой ставит в романе в прямую связь с уровнем нравственности каждой личности и заставляет Нехлюдова по ассоциации с мыслью американского писателя Генри Торо сделать вывод о том, что в современной ему России тюрьма - «единственное приличествующее место честному человеку» (32, 304). Мир «обвиненных», постоянно сопоставляемый Нехлюдовым с миром «обвиняющих», делает для героя очевидным, что «наказание» влекло за собою потерю истинной «крестьянской, христианской нравственности» и усвоение новой, утверждающей вседозволенность насилия. Изображаемое Толстым «заражение» народа пороком одинаково активно как в мире острогов и тюрем, так и в мирском ежедневном быту. И вместе с тем в последнем романе Толстого показано осознанное социальное неприятие народом всего государственного устройства. Встреченный Нехлюдовым в Сибири «свободный старик» символически именует «верноподданных» государства «антихристовым войском», стремящимся устранить возможность исполнения нравственной потребности творения добра.

Неучастие в преступлении узаконенного насилия и отрицание существующего строя связываются Толстым с определенным уровнем нравственности, выходящим за пределы антихристианской сущности господствующей морали, называемой в романе этикой «общего уровня». Политические ссыльные осмысляются Толстым как люди, стоявшие «нравственно выше» общего уровня и потому зачисленные в «разряд преступников». При этом, однако, «социалисты и стачечники, осужденные за сопротивление властям» и относимые Нехлюдовым к числу «самых лучших» людей общества, в нравственной оценке героя не однозначны: прибавляемое к жажде освобождения народа стремление к возмездию снижает, по мнению Нехлюдова, действенность добра, творимого Новодворовым и Маркелом Кондратьевым.

Политическая острота проблематики и четкость ее социальной направленности сочетаются в романе о утверждением идеи непротивления злу как главного средства общественного обновления и силы, помогающей каждой личности преодолеть власть и соблазны этики «общего уровня».

В качестве несомненной истины открывается Нехлюдову знание о том, «что все то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только от того, что люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло. Порочные люди хотели исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путем. Но из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, которых мучают» (32, 442). К этому знанию, обретаемому после давно свершившегося отречения от своего «сословия», Нехлюдов логически подводится на протяжении всего романа. Его обращение к заповедям Нагорной проповеди закономерно и органично. Критическое прочтение Евангелия - результат той «духовной жизни», которая началась для героя после встречи с Масловой в суде. Финал романа - воспроизведение в максимально сжатой форме исповедальных страниц трактата «В чем моя вера?» и того нового «жизнепонимания», которое излагается в работе «Царство божие внутри вас». В первом трактате каждая из пяти заповедей, внезапно «открытых» Нехлюдовым, «очищается» Толстым от «искажений» веков, во втором - противопоставляется «этике» правительственного и церковного насилия. В тексте самого романа обращение Нехлюдова к Евангелию готовится и сценой богослужения, совершаемого для заключенных («кощунством и насмешкой» над заповедями Христа), и делом осужденных сектантов (толкующих эти заповеди не по общепринятым канонам), и судьбою Селенина, вернувшегося от неверия к вере «официальной» и «всем существом» сознававшего, «что эта вера <…> была что-то совсем „не то“» (32, 283).

Тема «воскресения» в романе перестает быть, как известно, личной темой автобиографического героя Толстого. Нравственное прозрение Нехлюдова совершается в начале повествования. Дальнейшей задачей героя становится дискредитация всего общественного устройства и отрицание его. С темой «воскресения» писатель связывает вопрос об исторических судьбах народа, общества и человечества, что существенным образом отражается на художественной структуре романа: образом психологически развивающимся и стержневым в движении сюжета впервые в творчестве Толстого становится героиня из народа.

Психологическое развитие образа Масловой слагается в романе из двух противопоставленных друг другу процессов и в этом отношении находится в полном внутреннем единстве с принципом контрастного сопоставления, который в художественной структуре романа является ведущим. Жизнь Масловой на «воле» от первых шагов в господском доме с его соблазнами «сладости» до начальных месяцев ее пребывания в остроге - постепенное и закономерное «омертвление» души. Нравственная чистота, которая сохраняется в героине при всей глубине ее «падения», теряет способность быть силой активной и становится лишь источником духовно болезненных ощущений, возникающих всякий раз при воспоминании о том мире, «в котором она страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его» (32, 167).

Но изображение социальной закономерности трагедии героини из народа - лишь одна из задач Толстого. Непонимание мира зла, восприятие общепринятых и узаконенных «норм» человеческих отношений как должных определяется писателем как «темнота незнания» (32, 304). Это понятие употребляется в романе в сцене вынесения Нехлюдовым нравственного приговора самому себе и связывается с его интеллектуальным прозрением.

В прямую зависимость от преодоления «темноты незнания» ставится в романе и движение к истине народного сознания. Нравственное воскресение Масловой, «оживление» ее души происходит в «неволе» - в остроге и на этапе в Сибирь. При этом самое «решительное и самое благотворное влияние» (32, 363) оказывают на нее политические ссыльные, о которых и в самом романе и в ряде публицистических работ 90-х гг. Толстой говорит как о «лучших людях» своего времени. Именно они возвращают Масловой веру в добро и в себя, перерождают ее «ненависть к миру» в желание понять его и противостоять всему, что не совпадает с нравственным чувством: «Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти шли за народ <…> жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ…» (32, 367). Духовное воскресение народа открыто связывается в романе с деятельностью «политических».

И в этом - нравственное оправдание революционной деятельности (при всем неприятии Толстым насильственных методов борьбы) как исторически закономерной формы социального протеста против «царствующего зла».

Нравственное всегда являлось для Толстого главной формой осмысления социального. Подводя итоги развития русского демократического романа, «Воскресение» утверждает неизбежность народной революции, которая понимается Толстым как «революция сознания», приводящая к неприятию всех форм государственного и классового насилия. Эта тема становится ведущей в наследии писателя 900-х гг.

Примечания:

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 40.

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 222.

См.: Плеханов Г. В. Соч., т. 1. М., 1923, с. 69.

Бочаров С. Г. Л. Н. Толстой и новое понимание человека. «Диалектика души». - В кн.: Литература и новый человек. М., 1963, с. 241; см. также: Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972, с. 134–164.

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 101.

См.: Купреянова Е. Н. «Мертвые души» Н. В. Гоголя. (Замысел и воплощение). - Рус. лит., 1971, № 3, с. 62–74; Смирнова Е. А. Творчество Гоголя как явление русской демократической мысли первой половины XIX века. - В кн.: Освободительное движение в России. Межвузовский сборник, № 2. Саратов, 1971, с. 73–88.

См.: Чичерин А. В. Возникновение романа-эпопеи. М., 1958, с. 572.

См.: Бочаров С. Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». Изд. 3-е. М., 1978. - Там же см. о многозначности «образа» мира в художественной системе романа (с. 84–102).

О философско-исторической концепции «Войны и мира» см.: Купреянова Е. Н. «Война и мир» и «Анна Каренина» Льва Толстого. - В кн.: История русского романа, т. 2. М. - Л., 1964, с. 270–323; Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972, с. 182–217; Громов П. О стиле Льва Толстого. «Диалектика души» в «Войне и мире». Л., 1977.

См.: Галаган Г. Я. Этические и эстетические искания молодого Л. Толстого. - Рус. Лит., 1974, № 1, с. 136–148; Камянов В. Поэтический мир эпоса. О романе Л. Толстого «Война и мир». М., 1978, с. 198–221.

Об активном вторжении жизни в сознание Николая Ростова см.: Бочаров С. Г. Роман Л. Н. Толстого «Война и мир», с. 34–37; Камянов В. Поэтический мир эпоса. О романе Л. Толстого «Война и мир».

См.: Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. (Истоки и эстетическое своеобразие). Л., 1974, с. 169–206; Билинкис Я. С. Производство форм человеческого общения. - В кн.: Метод и мастерство, вып. 1. Вологда, 1970, с. 207–222.

общественное благо (франц.).

Об исканиях Толстого начала 70-х гг. см. в кн.: Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974, с. 9–126.

О нравственной сущности понятий «вера» и «бог» у Толстого см.: Купреянова Е. Н. Эстетика Л. Н. Толстого. М. - Л., 1966, с. 260–272; см. также: Асмус В. Ф. Мировоззрение Л. Толстого - Литературное наследство, т. 69, кн. 1. М., 1961, с. 35–102.

См.: Жданов В. А. Творческая история «Анны Карениной». М., 1957.

В изложении Толстого - тесное переплетение реальности и символики, восходящее к древней восточной притче о путнике (с ним сравнивает себя Толстой), решившем спастись от дикого зверя в безводном колодце и обнаружившем там дракона. Путник висит между зверем и драконом, ухватившись за ветки растущего в расщелине колодца куста, ствол которого грызут белая и черная мышь. Путник знает, что он обречен на гибель, но пока он висит, он видит капли меда на листьях куста и лижет их. «Так и я, - пишет Толстой, - держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. Я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня: но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь - день и ночь - подтачивают ветку, за которую я держусь» (23, 14). О возможных источниках знакомства Толстого с этой притчей см.: Гусев Н. Н. Исповедь. История писания и печатания (23, 533).

В трактате «Христианское учение» (1894–1896), где тема «соблазнов» становится предметом специального внимания писателя, Толстой писал: «Соблазн <…> означает западню, ловушку. И действительно, соблазн есть ловушка, в которую заманивается человек подобием добра и, попав в нее, погибает в ней. Поэтому-то и сказано в Евангелии, что соблазны должны войти в мир, но горе миру от соблазнов и горе тому, через кого они входят» (39, 143).

Эпиграф к «Анне Карениной» имеет различные толкования. См. об этом: Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Семидесятые годы, с. 160–173; Бурсов Б. И. Лев Толстой и русский роман. М. - Л., 1963, с. 103–109; Бабаев Э. Г. Роман Л. Толстого «Анна Каренина». Тула, 1968, с. 56–61.

См.: Купреянова Е. Н. Эстетика Л. Н. Толстого, с. 98–118, 244–252.

Вкус притупился (англ.).

Эти слова, как и весь разговор Анны с Долли о нежелании иметь детей, толкуется обычно как свидетельство авторской дискредитации героини, вступившей на путь «прелюбодеяния». Между тем в «Исповеди» эта стадия в эволюции саморазрушительного начала личности из круга «образованного сословия» объясняется как ложная, но закономерная стадия на пути поиска «смысла жизни»: «…дети; они тоже люди. Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчания, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, - всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина - смерть» (23, 14).

Столь же символичны попытки героев «прорваться» к диалогу и обреченность этих попыток - в романе Достоевского «Подросток», работа над которым относится к 1874–1875 гг.

См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 100–101.

См. также: Купреянова Е. Н. Эстетика Л. Н. Толстого, с. 251–252. - Здесь же левинское осуждение возможностей разума соотнесено с толстовской дискредитацией пути мысли в «Исповеди».

К началу 1881 г. относится следующая дневниковая запись С. А. Толстой: «…Л. Н. скоро увидал, что источник добра, терпения, любви, - в народе не исходил из учения церкви; и он сам выразился, что когда он увидал лучи, он по лучам добрался до настоящего света, и увидал ясно, что свет в христианстве, - в Евангелии. Всякое другое влияние он упорно отвергает, и с его слов делаю это замечание. „Христианство живет в преданиях, в духе народа, бессознательно, но твердо“. Вот его слова. Тогда же, мало-помалу, Л. Н. увидел с ужасом, какой разлад между церковью и христианством. Он увидал, что церковь как бы рука об руку с правительством составила заговор тайный против христианства» (Толстая С. А. Дневники. 1860–1891. М., 1928, с. 43).

· Психологизм Толстого -- это психологизм становящегося, развивающегося принципиально-незавершенного человека.

Раскрывая внутренний мир героев через действия и поступки, писатель добивался высочайшего мастерства в изображении характеров. Главные герои Толстого - это всегда люди укорененные: или в своем роде, или на своей земле, или в истории.
Психологический анализ стал одним из главных способов художественного исследования человека в творчестве Толстого, оказав огромное воздействие на мировую литературу. Уже в одном из первых произведений, с которыми знакомится российский читатель в юные годы - трилогии «Детство. Отрочество. Юность» самонаблюдение Николеньки служит для писателя методом раскрытия психологических характеристик и душевных переживаний юного героя.

· В человека вложена потребность счастья; стало быть оно законно. (Говорил Толстой).

· Счастье - это свобода от всего мелочного, материального, это естественность и непосредственность в поведении, раскрывающем внутреннее богатство души человека.

· «Счастье личности вне общества невозможно, как невозможна жизнь растения, выдернутого из земли и брошенного на бесплодный песок».

Главной целью Л.Н.Толстого становится показ развития человека как личности в пору его детства, отрочества и юности, то есть в те периоды жизни, когда человек наиболее полно ощущает себя в мире, свою нерасторжимость с ним, и затем, когда начинается отделение себя от мира и осмысление окружающей его среды. Отдельные повести составляют трилогию, действие же в них происходит согласно идее, сначала в усадьбе Иртеньевых (“Детство”), затем мир значительно расширяется (“Отрочество”). В повести “Юность” тема семьи, дома звучит во много раз приглушеннее, уступая место теме взаимоотношений Николеньки с внешним миром. Не случайно со смертью матери в первой части разрушается гармония отношений в семье, во второй - умирает бабушка, унося с собой огромную моральную силу, и в третьей - папа вторично женится на женщине, у которой даже улыбка всегда одинаковая. Возвращение прежнего семейного счастья становится совершенно невозможным. Между повестями существует логическая связь, оправданная прежде всего логикой писателя: становление человека хоть и разделяется на определенные стадии, однако непрерывно на самом деле.

· «человек- динамическое тождество». Он формулирует принцип тождества бытия и мышления, имея в виду то, что скрытая для обычного восприятия основа мира есть не что иное, как развивающееся мышление. И человек должен восходить в своем познании по категориальным ступеням именно потому, что таков ход развития объективного надиндивидуального мышления. и др (на любом примере)

На примере «Юность»

Повесть Льва Николаевича Толстого «Юность» с необыкновенной искренностью, глубиной, трепетом и нежностью передает нравственные искания, осознание своего «я», мечты, чувства и душевные переживания Николая Иртеньева. Повествование ведется от первого лица, что еще больше сближает нас с главным героем. Возникает ощущение, что именно тебе Николенька открывает свою душу, свой внутренний мир, рассказывая о событиях, происходящих в его жизни, о своих мыслях, настроениях и намерениях. «Юность» написана в форме автобиографической прозы. На мой взгляд, именно это облегчило Толстому задачу написать картину внутренних движений человека. Ведь Лев Николаевич, по словам Чернышевского, «чрезвычайно внимательно изучал типы жизни человеческого духа в самом себе».

Николай находится в том возрасте, когда человек наиболее полно ощущает свое единство с миром и, в то же время, осознает свою индивидуальность. В университете Иртеньев становится человеком определенного социального круга, и его пытливость, склонность к самоанализу, анализу людей и событий приобретает еще более глубокий характер. Он чувствует, что стоящие на ступеньку выше аристократы также неуважительно и высокомерно относятся к нему, как он сам к людям более низкого происхождения. Николай сближается со студентами-разночинцами, хотя его и раздражали их внешний вид, манера общения, ошибки в языке, но он «предчувствовал что-то хорошее в этих людях, завидовал тому веселому товариществу, которое соединяло их, испытывал к ним влечение и желал сблизиться с ними». Он приходит в конфликт сам с собой, так как его также привлекают и манят «прилипчивые нравы» светского образа жизни, навязанные аристократическим обществом. Его начинает тяготить осознание своих недостатков: «Меня мучит мелочность моей жизни… я сам мелочен, а все-таки имею силы презирать и себя, и свою жизнь», «я трусил сначала… - стыдно…», «… разболтался со всеми и без всякой причины солгал…», «заметил при этом случае за собой еще много тщеславия».

Я считаю Николая способным к нравственному развитию. Само предназначение человека – нравственное развитие, которое он поставил своей целью, его склонность к самоанализу говорит о богатых внутренних задатках, о его стремлении к самосовершенствованию, правде, добру и справедливости. Об этом свидетельствует его разочарование в своем comme il faut: «Так что же было та высота, с которой я смотрел на них… Да уж не вздор ли все это? – начинало мне глухо иногда приходить в голову под влиянием чувства зависти к товариществу и добродушному, молодому веселью, которое я видел перед собой».

Дружба с Дмитрием Нехлюдовым играет огромную роль в раскрытии диалектики души Николая Иртеньева. Именно благодаря беседам со своим другом молодой человек начинает понимать, что взросление – не простое изменение во времени, а медленное становление души. Их искренняя дружба – необходимое следствие и строгих нравственных запросов, и высоких умственных взлетов, «когда, возносясь все выше и выше в область мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее…».

Л.Н. Толстой на примере Николеньки Иртеньева рисует не только влияние среды, но и отталкивание от нее, преодоление привычного, устойчивого. Оно выражается не в форме конфликта, а в виде постепенного формирования собственного взгляда на мир, нового отношения к людям. Подробно описывая мысли и чувства молодого человека, писатель показывает возможности юного героя, возможности человека в его противостоянии среде, его духовном самоопределении.

22 вопрос. «Война и мир» Л.Н. Толстого. Духовные поиски его любимых героев.

Масштабный исторический характер романа-эпопеи «Война и мир» (1863 - 1869) и «мысль народная» как идейная основа этого произведения предполагали описание Толстым разных сословий и многих сторон жизни России в ту историческую эпоху. Основательно проработанные писателем документальные источники привели к воссозданию в книге подлинных исторических событий и атмосферы жизни тех лет. Важнейшая особенность формы романа-эпопеи - сложная, многоуровневая композиция. Повествование распадается на множество сюжетных линий, в которых действуют не только вымышленные персонажи, но и реально существовавшие, исторические лица.

Легко прослеживается романическая жанровая тенденция: Толстой изображает судьбы героев в процессе их становления и развития. Однако от традиционного европейского романа «Война и мир» отличается отсутствием центрального героя и огромным количеством персонажей. Отметим, что на жанровую структуру «Войны и мира» повлияли нескольких разновидностей романа: роман исторический, семейно-бытовой, психологический и «роман воспитания».

Роман-эпопея – объем, большое количество героев, исторические факты,многоуровневость сюжета, связь героя с историей и Богом.

1)герой как индивид (АБ, ПБ)

2) семья (Курагины, Болконские, Ростовы)

3) история России (Отечественная война 1812г)

4) философия, Бог

Это и создает эпопею.

«Понимающие» и «непонимающие» люди по Толстому. Наташа Ростова – понимающая => ищет смысл жизни. Пьер – понимающий, тоже ищет смысл жизни, масон. Курагины – непонимающие.

«Бывает ум ума и ум сердца» - Наташа Ростова. В этих словах заложена позиция автора.

· мысль семейная

· мысль народная (величие русского народа) Платон Каратаев – символ народной мудрости.

· мысль духовная («диалектика души» - совершенствование, поиск смысла жизни => только у «понимающих» персонажей)

Одними из любимых героев Толстого в романе являются Пьер Безухов и Андрей Болконский. Они получили прекрасное образование, занимают положение в обществе. Их отличает новизна взглядов . Все это позволяет назвать их представителями передовой дворянской интеллигенции начала XIX века, то есть того круга, глубокая и правдивая характеристика которого дана в романе “Война и мир”. Но есть еще одна характерная черта, объединяющая Пьера и князя Андрея. Они явно выделяются на фоне безликой массы вельмож, выпадают из общей картины светской жизни. Ум, проницательность позволяют князю Андрею “ясно оценить высший свет, где сплетни, пустая болтовня, мелкие взаимные укоры, которым придан серьезный тон, заменили все: живой ум, чувство правды, высокие человеческие помыслы, истинные чувства”. Пьер же, в противоположность князю Андрею, лишен беспощадной критичности: он напоминает большого ребенка своей неловкостью, восторженностью. Но и Пьер, в силу своей своеобразной природной мудрости, ощущает фальшь высшего света. Он, можно сказать, единственный человек, сумевший увидеть за блеском красоты и популярности Элен ее пошлость и бездуховность.
Оба героя испытывают постоянную неудовлетворенность своей жизнью и собой. Князю Андрею и Пьеру свойственно стремление всех мыслящих людей - стремление к прекрасному идеалу. Их души, их умы не покрылись оболочкой самодовольной тупости и ханжества. Стремление к идеалу заставляет их обратиться к полезной общественной деятельности, к феномену Наполеона, который при всех своих недостатках был яркой личностью. Путь исканий Пьера и князя Андрея - это путь проб, ошибок и сомнений, но он развивает их, совершенствует, не дает им погрязнуть в болоте светской жизни. Много падений, разочарований несет князю Андрею и Пьеру их трудный путь поиска смысла жизни.
Одно из ярчайших мест романа - описание Аустерлицкого сражения. Именно это событие заставило князя Андрея иначе взглянуть на жизнь. Честолюбивая жажда славы, блистательной победы вела героя Толстого в бой. Но после того как ему пришлось пережить ужас смерти, большие перемены произошли в его душе: “Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы... Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни...” Такая переоценка ценностей - тяжкое, но справедливое наказание за сотворение кумира, за тщеславие.
Огромное значение в жизни и для Пьера, и для князя Андрея имели любовь, семья. Поспешная женитьба Болконского на хорошенькой, но пустой женщине принесла ему много разочарований. И все же, несмотря на это, он тяжело переживает смерть жены, считая себя главным ее виновником. Эта смерть. Аустерлиц повергли князя Андрея в глубокую депрессию. И только любовь к Наташе Ростовой возродила в нем радость существования.
Множество бед и моральных страданий доставила Пьеру женитьба на Элен. Это толкнуло его в масонское общество, заставило впервые серьезно обратиться к вопросу о смысле жизни.
И ему так же, как и Андрею Болконскому, любимая женщина вернула веру в себя, восстановила в его душе тихую, ясную радость - радость жизни.

А разочарование героев в своем кумире, в окружавшем их обществе и его идеалах, неудачи в личной жизни и ощущение бесполезности своего существования стали причинами духовного кризиса героев. В той или иной форме Андрей Болконский и Пьер Безухов искали выход из этого кризиса в полезной общественной деятельности.

1812 год начал новую страницу в жизни толстовских героев. Как патриоты своей Родины, просто как порядочные люди, они приняли на себя частичку тех испытаний и трудностей, того горя, что выпало на долю русского народа. Переломный момент войны, ставший во многом переломным моментом и в жизни Андрея и Пьера,- это. конечно же. Бородинское сражение. Как хорошо чувствующий бой человек, Болконский был в том сражении на своем месте и мог бы еще принести много пользы. Но судьба, упорная в своем желании уничтожить князя Андрея, наконец настигла его. Бессмысленная смерть от шальной гранаты оборвала такую многообещающую жизнь. И перед смертным часом Андрей многое увидел по-новому, понял ничтожность всех больших и мелких неприятностей, обид в самом главном вопросе - вопросе жизни и смерти.

Большим испытанием стало Бородинское сражение и для Пьера. На глазах Пьера страдали и умирали люди. Пьера поражает не только сама смерть, а то, что окружающие, привыкнув к ней, уже не видят дикости уничтожения людей людьми, называющими себя при этом разумными. После всех испытаний Пьер впервые почувствовал, как высока цена жизни. Но еще большие изменения в его душе произошли после плена. Из толстого ленивого барина он превратился в большого и сильного мужчину. Голод, холод, все физические испытания плена научили его радоваться каждой мелочи жизни. Да и сам герой Толстого предстал в глазах окружающих людей иным. Простые солдаты по достоинству оценили силу Пьера, его простоту и доброту - все те качества, что подвергались насмешкам светского общества. Пьер впервые почувствовал себя большим, нужным, всеми уважаемым человеком. “Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить и что обязанность всех честных людей - противодействовать по мере сил” - это слова уже опытного, умудренного жизнью Пьера. Далеко в прошлом осталось его пассивное созерцание недостатков общества. Из уст этого человека звучит призыв к действию. Этот призыв будет подхвачен и поведет в 1825 году дворян, сердца которых болят за Отечество, на Сенатскую площадь.
Андрей Болконский и Пьер Безухов выделяются среди всех героев романа “Война и мир” своей вечной неуспокоенностью, неудовлетворенностью собой и своей жизнью. Именно эти качества не дают уснуть их гражданской совести в благополучии и достатке. Ум и честность этих героев позволяют им увидеть настоящего носителя национальной культуры - народ. И желание облегчить жизнь простых людей поведет их по пути сближения с ними.

На правах рукописи

Громова

Полина Сергеевна

ПРОЗА а. к. тОЛСТОГО:

ПРОБЛЕМЫ ЖАНРОВОЙ ЭВОЛЮЦИИ

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы

Тверского государственного университета.

Научный руководитель

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор

кандидат филологических наук, доцент

Ведущая организация

Институт мировой литературы

Ученый секретарь диссертационного совета

доктор филологических наук, профессор

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Творчество классика русской литературы графа нельзя назвать неизученным. И хотя в сознании массового читателя Толстой – это, прежде всего, поэт и драматург, к его прозе неоднократно обращались различные исследователи. В их числе, и др. Наблюдения, сделанные ими, представляются ценными и учитываются в данной диссертации. Вместе с тем в изучении прозы Толстого остается еще немало неясных и открытых вопросов. Ранняя фантастическая и историческая проза традиционно рассматривается как два изолированных и самостоятельных этапа в творчестве писателя; связи ранней прозы Толстого с его романом не становились предметом специального исследования. До сих пор ввиду своей сложности наименее освещенными остаются вопросы о жанровой природе произведений Толстого и творческой эволюции писателя. Хотя о фантастической прозе Толстого существуют специальные работы, она еще не вполне раскрыта как художественное единство.

Проза Толстого представляет большое разнообразие жанровых форм и художественных решений. В ней раскрывается осмысление писателем современной российской действительности и национально-исторического прошлого, поднимаются вечные вопросы любви, добра, справедливости, веры, творчества. В то же время, являя жанровое разнообразие, проза Толстого отличается внутренним единством. У писателя не было намеренного отказа в зрелый период от фантастики и перехода к историческим произведениям, эта динамика представляется вполне естественной. Предпосылки исторического романа закладываются в ранней фантастике, а фантастические элементы органично вписываются в исторический роман. Обращаясь к художественным произведениям, созданным Толстым в тот или иной период его творчества, представляется необходимым более подробно исследовать их жанровые особенности, а также проследить становление образов героев и развитие различных тем, идей и мотивов. Все это непосредственно отражает творческую эволюцию Толстого. Особенный интерес для исследования в этом свете приобретает ранняя фантастическая проза, в которой закладываются основы художественных образов и характеров, развиваемых Толстым в дальнейшем, а кроме этого формируется авторская манера и вырабатывается основные художественные принципы творчества, реализованные в последующих произведениях разных жанров.

Объектом диссертационного исследования являются прозаические произведения, а именно ранняя фантастическая проза («Упырь», «Семья вурдалака», «Встреча через триста лет», «Амена») и роман «Князь Серебряный».

Предмет исследования – жанровая специфика произведений, особенности творческой эволюции писателя, а также взаимодействие различных литературных традиций и художественное новаторство в прозе.

Актуальность и научная новизна работы обусловлены тем, что в последнее время интерес к творчеству Толстого весьма усилился, но еще далеко не все связанные с ним проблемы могут считаться достаточно освещенными. В данной работе впервые предпринята попытка проследить жанровую эволюцию и вместе с тем осмыслить прозу Толстого в ее единстве, а также показать соотношение фантастического и исторического в его произведениях, закономерность движения от фантастического изображения жизни к романтическому историзму .

Цель исследования – проследить формирование и развитие жанровой системы в прозаическом творчестве.

Достижение поставленной цели требует решения ряда исследовательских задач :

1. Рассмотреть жанровую специфику прозаических произведений.

2. Внести ряд уточнений в имеющиеся представления о жанровой природе прозаических произведений Толстого.

3. Определить направления жанровых трансформаций, связанных с творческой эволюцией Толстого.

Методологическая основа исследования :

В диссертации использованы историко-литературный, сравнительно-генетический и сравнительно-типологический методы исследования. Ценными в изучении данной темы оказались труды по истории отечественной литературы и проблемам романтизма, и др., а также работы вышеуказанных авторов по творчеству. Теоретической основой исследования являются труды по поэтике, . В вопросах жанра мы опирались на исследования и.

Теоретическая и практическая значимость обусловлена тем, что данное исследование вносит дополнения к сложившемуся в литературоведении пониманию взаимосвязи художественного замысла и жанра произведения. Материалы диссертации могут быть использованы в практике вузовского преподавания истории русской литературы XIX в., а также спецкурсов, посвященных фантастической и исторической прозе XIX в., творчеству; для дальнейшей разработки проблем романтизма и его взаимодействия с другими литературными методологиями и направлениями.

Положения, выносимые на защиту:

1. Жанровая природа произведений Толстого тесно связана с характером художественного вымысла, который в свою очередь обуславливается творческим методом писателя.

2. Ранняя фантастическая проза Толстого представляет собой комплекс произведений, в котором формируются романтические принципы его творчества, а также находят свое отражение готическая литературная традиция и некоторые реалистические тенденции.

3. В творчестве Толстого не было резкого перехода от фантастической прозы к исторической. Интерес к истории и элементы исторического художественного мышления явно просматриваются в его ранних произведениях, а фантастические элементы ранней прозы, сохраняясь в позднем творчестве Толстого, органически сливаются с романтическим историзмом.

4. «Князь Серебряный» - закономерное продолжение и развитие тенденций, сформировавшихся в ранней фантастической прозе Толстого. Художественный метод Толстого-прозаика получает в романе наиболее полное воплощение.

5. «Князь Серебряный» - романтический исторический роман. Определение «романтический» является принципиально важным, так как в романе находит отражение характерное именно для романтизма понимание истории.

6. Проза Толстого, несмотря на жанровое многообразие, представляет собой динамическое художественное единство.

Апробация исследования проведена на II Международной научной конференции «Москва в русской и мировой литературе» (Москва, РАН ИМЛИ им. . 2-3 ноября 2010 г.), Ежегодных студенческих научных конференциях (Тверь, ТвГУ, г.), Международных научных конференциях «Мир романтизма» (Тверь, 21-23 мая 2009 г.; Тверь, 13-15 мая 2010 г.), Международной научной конференции «V Ахматовские чтения. , : Книга. Художественное произведение. Документ» (Тверь – Бежецк 21 – 23 мая 2009 г.), Региональной научной конференции «Тверская книга: древнерусское наследие и современность» (Тверь, 19 февраля 2010 г.), учебно-научном семинаре «Тема ночи в романтической литературе» (Тверь, ТвГУ, 17 апреля 2010 г.), учебно-научном семинаре «Пейзаж в романтической литературе» (Тверь, ТвГУ, 9 апреля 2011 г.).

Основные положения диссертации освещены в 11 статьях, опубликованных в региональных и центральных профильных изданиях. Список печатных работ приводится в конце автореферата.

Структура работы . Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии (225 наименований).

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении кратко представлена история изучения художественного наследия Толстого, характеризуется степень исследованности проблем, связанных с его творчеством, определяются предмет и цели данной работы, ее актуальность, теоретическая и практическая значимость.

Первая глава – «Ранняя фантастическая проза » – посвящена прозаической дилогии Толстого «Семья вурдалака и «Встреча через триста лет» как его первым фантастическим произведениям.

Первый параграф главы «Романтическая концепция фантастического и творчество » включает в себя обзор романтических воззрений на фантазию и воображение, необходимый для понимания отношения Толстого к фантастическому в художественной литературе , и содержит сопоставление этих воззрений с позицией самого писателя.

Поскольку романтические представления о фантастическом детально рассмотрены в диссертации на русском материале, в нашей работе, учитывая глубокие связи Толстого с европейской романтической традицией, главный акцент делается на эстетике зарубежного романтизма.

Как известно, в эстетических трудах, Ф. Шлегеля, Ш. Нодье и других романтиков разработана обширная и многоплановая концепция фантазии-воображения, затрагивающая как онтологические аспекты, так и непосредственные аспекты художественного творчества. В одной из статей Ш. Нодье писал: «Два главных святилища свободы – вера религиозного человека и фантазия поэта». Романтики особенно ценили способность к воображению в современной, сугубо прагматической действительности.

Толстому в высшей степени было свойственно то мистическое чувство жизни, которое в работах положено в основу определения романтизма. По замечанию, «Романтизм был ценен для Толстого в самых разных своих аспектах и проявлениях: в утверждении идеального мира, устремленности к «надзвездному», вечному и бесконечному, в поклонении красоте, культе искусства как «ступени к лучшему миру», пафосе самобытного и национального, в обаянии таинственного и чудесного и т. д.» Продолжая увлечение фантастикой, которое было характерно для русской литературы 30-х – 40-х гг. XIX в., ранняя проза Толстого обнаруживает связь с традицией раннего европейского романтизма. Согласно нашим наблюдениям, в ней в полной мере выразилось характерное для романтиков погружение в фантастический мир, утверждение ценности и многомерности фантастики, стремление к постановке через фантастику глубинных проблем бытия , а также соединение фантастического с ироническим.

Ранняя проза Толстого традиционно называется фантастической, так как ее объединяют мотивы сверхъестественного, вторгающегося в обычную действительность. Толстой широко использует философско-эстетические и выразительные возможности фантастики: в его ранней прозе она отражает авторский взгляд на мир, становится одним из основных способов раскрытия характеров героев и проблематики произведений. В диссертации развивается положение о том, что за привычной повседневностью писательская фантазия Толстого словно прозревает истинное устройство мироздания, обнаруживает закономерности и причинно-следственные связи между событиями на первый взгляд не связанными, тем самым создавая представление о многообразии и единстве Универсума.

Фантазия в творчестве Толстого отражает ту самую «человеческую правду», которая противопоставляется механическому подражанию в изображении природы, событий, характеров. Эта «правда» есть не что иное, как верность Художника самому себе (см. там же), своим принципам и понимаю действительности, отразить которое в художественном произведении, не обладая фантазией, невозможно. Таким образом, по Толстому, фантазия оказывается связанной, с одной стороны, со свободой художественного творчества, и, с другой стороны, с приобщением к глубинным тайнам мироздания. Поэтому представляется закономерным, что фантастические мотивы и образы, впервые появившиеся в ранней прозе Толстого, в дальнейшем не исчезают из его произведений, а продолжают развиваться на протяжении всего творческого пути.

Во втором параграфе первой главы – «Жанровые особенности рассказов “Семья Вурдалака” и “Встреча через триста лет”» – ставится вопрос о специфике этих двух произведений как романтической дилогии, определяются их основные жанровые особенности, а также детально рассматриваются общие мотивы, которые получат развитие в последующих произведениях писателя.

Рассказы «Семья вурдалака» и «Встреча через триста лет» не имеют точной датировки, но большинство исследователей сходится во мнении, что они являются самыми ранними опытами Толстого в прозе (кон. 30-х – н. 40-х гг.). Эти произведения традиционно и справедливо объединяются исследователями в дилогию.

В диссертации приводятся новые доказательства структурной общности рассказов, раскрываются художественные связи, скрепляющие их. Так, повествования от лица героев помещены в рамки. Внутренний текст и текст обрамляющий оригинально взаимодействуют, формируется сложная система точек зрения. Многоуровневая структура небольшого произведения позволяет писателю раздвинуть жанровые границы, существенно расширить сферу изобразительно-выразительных возможностей рассказа.

Дилогия Толстого не только обладает общими мотивами, переливающимися из одного произведения в другое, но и содержит то, что получает развитие в дальнейшем творчестве. Уже в этих произведениях Толстого выразилось «чувство истории» и способность воссоздания колорита и стиля эпохи. Действие рассказов отнесено в прошлое и имеет точную историческую приуроченность (1759, 1815 гг.). В диссертации выдвигается предположение о том, что датировка событий имела для Толстого определенное значение и за ней скрывается полемика со скептицизмом и рационализмом Просвещения: фантастические происшествия переживаются героями просветительского склада характера, которые в результате пережитых страшных приключений убеждаются в существовании того мира, о котором раньше не подозревали. Через духовный облик, речь, поведение, индивидуальные судьбы героев Толстой стремится нарисовать образ галантного века Людоваика XV, придворной аристократии, а вместе с тем и нравы сельской Молдавии. Яркость воспроизведения колорита эпохи усиливается тем, что рассказы написаны на французском языке . Все это не делает рассказы Толстого историческими (исторические события и персонажи упоминаются довольно кратко и главным образом в обрамляющем повествовании), но в них все же присутствуют черты, которые считает важными для поэтики романтического романа.

В параграфе показано, что единое содержание, которое развертывается в рассказах, наряду с фантастическими событиями уже включает романное начало. Фантастические события развиваются на фоне любовных отношений героев.

В первых рассказах появляется мощный узловой, организующий элемент, стилистически маркированный в тексте произведения и выступающий в качестве базовой сюжетной схемы. В «Семье вурдалака» это песня Зденки, спетая на ее родном языке, во втором рассказе это семейное предание о прапрабабушке героини. Эти элементы не только обнажают сюжетную схему, но и помогают раскрыть ведущий мотив дилогии – мотив преступления и искупления вины.

В исследовательской литературе (,) уже отмечена связь обоих рассказов с готической традицией. На этом основании ранняя фантастическая проза Толстого нередко определяется как готическая. На наш взгляд, Толстой воспринимает готику через призму ее осмысления романтизмом. Именно от романтиков Толстой наследует принципиальную многозначность фантастики, сложнейшие колебания смыслов. Фантастическое имело для романтиков несколько значений, но прежде всего с ней связывалась способность прозревать тайны мироздания, постигать действительность. У Толстого фантастическое становится выражением глубинных законов Универсума, оно выступает как активное начало, движущее судьбы героев.

Общая черта рассказов Толстого видится и в мотиве пути. Этот мотив, сквозной для творчества Толстого, в ранней фантастической прозе выполняет сюжетообразующую роль, укрепляя связи между отдельными эпизодами, а кроме того претворяет в действительность романтическое представление о вечной динамике жизни.

Значительное место в первых рассказах Толстого занимает проблема семьи и дома. Родственные связи, их возникновение или распад, семейное положение героя и его родословная оказываются важными сюжетообразующими компонентами. Особую значимость приобретают идеи нравственного долга и семейной преемственности, которая проявляется в возможности искупления вины через многие поколения.

Третий параграф главы – «Система образов в рассказах “Семья вурдалака” и “Встреча через триста лет”» – посвящен комплексному анализу образов героев дилогии. В параграфе также проводится сопоставление героев дилогии и романа А. Гамильтона «Мемуары графа де Грамона», по мотивам которого, возможно, и были созданы произведения Толстого .

Маркиз д’Юрфе («Семья вурдалака») и герцогиня де Грамон («Встреча через триста лет») – герои одной эпохи и одного круга, очевидна их культурная близость. Образы этих героев создаются Толстым на стыке романтической традиции и традиции французской галантной прозы XIIX столетия, в чем проявляется тонкое чувство исторического колорита.

Маркиз д’Юрфе, человек своих желаний и страстей, сталкивается с запредельным и уверяется в его существовании. Герцогиня де Грамон – настоящая светская дама, искушенная в любовных играх. Однако в ее душе жива детская вера в сверхъестественные силы, фантастические образы из легенды, слышанной когда-то, предстают в ее воображении необычайно ярко. Фантастические события, произошедшие с героями, не меняют их характеры решительно, но все же они открывает для себя иную область бытия. Образ д’Юрфе наделен чертами романтического скитальца, а столкновение с фантастическим миром подчеркивает сложность и неординарность его натуры.

Кроме образов главных героев, в диссертации специально рассматривается система двойников в обоих рассказах, которая еще раз подчеркивает художественное единство произведений и присутствие в дилогии романного начала.

Во второй главе – «“Упырь” и “Амена” в контексте творческих поисков » – жанровые особенности произведений писателя анализируются с позиции его дальнейших творческих исканий.

В первом параграфе – «“Упырь” как романтическая фантастическая повесть» – речь идет о развитии в повести структурных особенностей и мотивов, заявленных в двух ранних рассказах.

В повести «Упырь», как и в рассказах, реализуется рамочная структура повествования. Однако повесть представляет собой существенно усложнившуюся систему рамок. Повествование становится разветвленным; особая структура повести обнажает причинно-следственные связи между реальными и фантастическими событиями, что в целом соответствует авторской картине мира.

Центральное место в повести занимает фамильное предание о преступлении Марфы против своего супруга и о родовом проклятии, которое оно повлекло за собой. Это предание выполняет роль событийного и композиционного ядра, центра, к которому так или иначе стягиваются все линии повествования. Его следует рассматривать как «идейный узел всех происшествий», лежащий в основе фабулы повести и функционально идентичный песне Зденки и семейному преданию в ранней дилогии.

В повести присутствуют мотивы, сквозные для всего прозаического творчества Толстого. В параграфе рассматриваются мотивы пути, семьи и дома, идеи нравственного долга человека и жизненных ценностей. В отличие от ранних рассказов, в повести Толстого мотив пути выражен неявно (путешествия по фантастическому миру). Вместе с тем фантастическое в «Упыре» становится жанрообразующим принципом: оно пронизывает все произведение, определяет развитие сюжета.

Фантастическое начало находится в сложных соотношениях с историческим. События «Упыря» разворачиваются в близкое автору время, но историческое прошлое своеобразно входит в него (например, обращение к записям в городском архиве Комо). Через колоритные образы старомодной московской бригадирши Сугробиной и советника Теляева как бы оживает русский XVIII век. Авторское чувство истории, стремление раскрыть противоречивый характер эпохи через человеческую индивидуальность проявляется здесь очень ярко.

Во втором параграфе главы – «Фантастическое как жанровая основа повести “Упырь”» – обосновывается значимость определения «Упыря» именно как романтической фантастической повести.

В романтической литературе фантастическое становится способом не только воссоздания народного мировоззрения, но и постижения действительности и человеческого сознания. Темная, «ночная» фантастика, характерная для позднего романтизма, большинством исследователей связывается со стремлением проникнуть в суть страшной, дисгармоничной действительности. Романтиков интересуют трансцендентные сферы, загадки мироздания и его тайные законы, которые проявляются в повседневной жизни. В повести реализуется романтическое миропонимание Толстого, в котором способность фантастически видеть окружающее занимала очень большое место. Тем самым привычный мир предстает бесконечно глубоким и таинственным.

Ранние произведения Толстого насыщены фантастическими образами, генетически восходящими ко множеству источников, среди которых античная мифология, малоросский фольклор, литературная традиция. Фантастическое у Толстого имеет амбивалентную природу. С одной стороны, «темные» силы губят Рыбаренко и Антонио и ставят под угрозу жизни Владимира, Даши, Руневского, но, с другой стороны, вмешательство фантастического приводит к тому, что влюбленные благополучно соединяются и свершается возмездие за древнее предательство. Но нельзя утверждать, что фантастическое окончательно покидает действительность. Финал повести двойственен: несмотря на то, что сюжет завершается благополучно, Руневский глубоко проникается верой в потусторонние силы и фантастические миры.

В повести «Упырь» темное фантастическое персонифицировано в целом ряде персонажей, природа которых двойственна: так, бригадирша оказывается проклятой красавицей, статский советник – упырем. Описание этих персонажей не лишено романтической иронии. Особняком стоит образ Черного Домино, ранее не рассматривавшийся исследователями. В диссертации исследуется инфернальная природа этого персонажа и предлагается следующая его интерпретация: вторгаясь в человеческий мир, зло становится еще страшнее и губительнее потому, что облик, который оно принимает, неотличим от человеческого. Предельная размытость этого образа позволяет «подозревать» Черное Домино в каждом человеке. Черное Домино – это «кто-нибудь» , никто, и потому – каждый, любой, все. Носителем темного, враждебного начала может оказаться любой встречный человек, и в этом трагический пафос философии Толстого.

Фантастическое в «Упыре» максимально сближается с повседневностью, становится неотделимым и практически неотличимым от нее. Толстой широко использует прием «обытовления» фантастики, причем нагнетание ужасного в духе готической традиции тесно переплетается с романтической иронией, часто сопровождающей введение фантастического: драгоценности, купленные Рыбаренко у контрабандиста, оборачиваются человеческими костями, в том числе и детским черепом, и в то же время действенным оружием в борьбе с вампирами-призраками становится обыкновенный пистолет.

В причинно-следственных связях между событиями, происходящими в повести «Упырь», ярко проявляется взаимосвязь фантастического и реального. Приоритет в отношении причинности событий отдается автором все же фантастическому. Это соответствует романтическому пониманию жизни как чуда и во многом отражает мировоззрение самого Толстого. «Утверждение величайшего «чуда» жизни, рождения, смерти, «чуда» созидания и творчества – именно в этом и заключались пафос романтизма и причины его величайшего обаяния и популярности».

Третий параграф называется «Система образов повести “Упырь”» .

Создавая развитую систему образов, Толстой основывается на принципе двойничества персонажей и вместе с тем их разных психологических реакций: герои оказываются в сходных ситуациях испытания фантастическим, ведь в понимании Толстого фантастическое – это «астральная сила, исполнительница решений, сила, служащая равно и добру и злу». Различное поведение героев способствует раскрытию их характеров.

В диссертации сопоставляются три героя (Руневский, Рыбаренко и Владимир), выясняются их роли в художественном мире повести. С образом Рыбаренко, на наш взгляд, связан романтический мотив высокого безумия. Герой выступает как выразитель умонастроений целой эпохи, но эта эпоха подходит к концу. С другой стороны, в образе Рыбаренко утверждается жизненность и актуальность романтических идеалов и стремлений.

Главный герой повести Руневский дан Толстым в эволюции. В начале повести это обыкновенный светский молодой человек, но, приобщаясь к фантастическому миру, он играет свою роль в разрешении родового проклятья. В диссертации прослеживается изменение мировоззрения героя по мере развития сюжета. Диалектичность образа Руневского отражает внимание к внутреннему миру человека, зародившееся в литературе романтизма и развившееся в реалистической литературе.

Особый исследовательский интерес представляет образ Даши. У героини нет никаких черт, которые можно было бы назвать портретными. Она не имеет конкретного облика, она подобна зыбкому видению. Но, начиная рисовать образ в романтическом ключе, в дальнейшем Толстой идет по другому пути: прибегая к психологическому анализу, он стремится конкретизировать образ, придать ему большее жизнеподобие.

В четвертом параграфе – «Жанр и проблематика романного отрывка “Амена”» – уточняется жанр и исследуются художественные особенности самого позднего произведения в ряду фантастической прозы Толстого.

На наш взгляд, опираясь на литературную традицию, систематизируя собственные художественные находки, Толстой подводит определенные итоги своей литературной деятельности и создает произведение неординарное с точки зрения структуры, жанра и коллизии .

По сравнению с предшествующими произведениями историческая основа «Амены» углубляется. Толстой обращается к очень сложному, во многом трагическому времени в античной истории: к эпохе раннего христианства. Колорит этой эпохи воссоздается в деталях обстановки, характерах действующих лиц, их поведении. Вместе с тем историческое время, отраженное в «Амене», не утрачивая своих конкретных черт, приобретает мифологический характер. Мотивы нравственного упадка Рима, страданий ранних христиан причудливо сочетаются с фантастическими мотивами. Мифологический характер времени в «Амене», а также развиваемые в отрывке извечные проблемы дружбы, любви, предательства и раскаяния обуславливают универсальность тематики. В частном эпизоде прослеживаются общие закономерности исторического развития, история предстает в своем движении и проявляется в жизни конкретных людей. Развивается важная для автора мысль о том, что история человечества – это неразрывный процесс, и случившиеся однажды события не проходят бесследно, а имеют длительные последствия.

В «Амене» реализуется двойная рамочная структура. Вставленный в обрамление текст с точки зрения жанровой принадлежности является философской литературной притчей, которая совмещает в себе описание конкретных событий и иносказательный пласт, содержащий религиозно-нравственное наставление. Преступление, совершенное Амвросием, – это преступления против совести, против общих морально-нравственных законов, выразителем которых становится христианство. Толстой отступает от традиции раннего романтизма, идеализировавшего античность, и оказывается ближе к религиозным идеям поздних романтиков.

Далее в параграфе подвергается специальному рассмотрению сложность и многозначность построения образа главного героя «Амены» Амвросия. С первого взгляда его блик и поведение вызывает ассоциации с образом инфернального злодея: Амвросий рассказывает страшную поучительную историю. Но постепенно становится ясно, что герой этой истории – он сам, и возникает диссонанс между условным готическим обликом и сложным внутренним миром человека. Характер Амвросия раскрывается в динамике, отражающей сложную переходную эпоху в истории человечества.

Третью главу – «”Князь Серебряный” как романтический исторический роман» – составляет исследование художественного мира и жанровой природы романа «Князь Серебряный».

Первый параграф – «О некоторых закономерностях развития русской исторической прозы» – посвящен жанру исторического романа в русской литературе и в творчества Толстого.

В диссертации отстаивается мысль о закономерности появления в творчестве Толстого исторического романа, поскольку интерес к истории, внимание к историческому колориту присутствовал уже в ранних его произведениях. Историзм закономерно утверждается в творчестве Толстого.

Глубокий интерес Толстого к истории связан с ее пониманием в романтизме. Для романтиков история была выражением идеи движущейся, творящейся на глазах жизни, историю романтики понимали как динамический процесс (,). В своих произведениях романтики художественно осмысляют действительность, в том числе и историческую, пытаясь проникнуть в действующие в ней закономерности, подчеркивая ее сложный и противоречивый характер.

Развитие русского исторического романа наиболее часто связывают с произведениями В. Скотта. Однако неверно объяснять появление исторического романа в русской литературе только европейским влиянием. На протяжении XVIII в. Россия активно вливается в культурный европейский контекст, постепенно переходя от механического заимствования к осмысленной и избирательной преемственности. В связи с этим все более очевидной становится необходимость национальной самоидентификации, обращения к собственной истории и культуре, поиска своих корней и оригинальных идей во всех сферах общественной жизни. Таким образом, появление жанра исторической повести, а затем и исторического романа в русской литературе оказывается вполне закономерным. Закономерным представляется и обращение к истории Толстого: последовательный романтик, он видел в истории отражение творящейся жизни, а также причины многих проблем и трудностей современного российского общества.

Во втором параграфе – «Принципы романтического историзма » – с опорой на имеющиеся исследования уточняются некоторые особенности исторической концепции Толстого

Как известно, интерес к национальной истории и культуре сохраняется у Толстого на протяжении всего его творчества. История предоставляла Толстому широкие возможности как для художественного творчества, так и для выражения своей философско-этической, эстетической, гражданской позиции. Однако важнейшими в произведениях Толстого являются нравственные конфликты. История в своей динамике становится и воплощением, и развитием этих конфликтов, обнажающих тесную связь минувших эпох и настоящего времени. В романе «Князь Серебряный» Толстой в художественной форме исследует нравственный смысл эпохи Ивана Грозного и приходит к выводу, что уроки истории не проходят бесследно. Толстой утверждает мысль о связи поколений и ответственности одного поколения за то, что было совершено предыдущим. Эта мысль, развившаяся в романе, берет свое начало в ранней фантастической прозе.

Толстого, как и многих русских писателей, в прошлом интересовали яркие, сильные, волевые личности, которых зачастую не находилось в современности. В романе представлено тщательное (почти кропотливое) исследование личности Грозного. Характер Серебряного проявляется в его поступках, которые совершаются по велению не столько разума, сколько сердца. Характер Годунова, жизненная позиция которого, наоборот, принципиально рационалистична, раскрывается в спорах с Серебряным. Понять образ Вяземского помогает любовный конфликт, Скуратова – семейный. И хотя приемы психологизма, к которым прибегает Толстой, различны, через образы всех героев романа так или иначе выражается сложность и неоднозначность переходной эпохи в истории России .

Как неоднократно отмечалось исследователями, Толстой, работая при создании произведений со множеством источников и настаивая на соблюдении даже исторической орфографии , с самой историей обращается все же довольно свободно. Он допускает анахронизмы и своеобразный монтаж исторического времени. Для Толстого как писателя-романтика первостепенной важностью обладал высокий нравственный смысл истории, ее движения, а отнюдь не внешнее историческое правдоподобие. В романтическом искусстве наиболее важной является не правда факта, а правда идеала, судьбоносное стремление истории, ее закономерность и высший смысл. Толстой прозревает этот смысл в преодолении зла добром, любовью, прощением.

В третьем параграфе – «Нравственный конфликт и проблематика романа “Князь Серебряный”» – анализируется проблематика романа и прослеживается трансформация тем, идеи и мотивов ранней прозе в романе.

Рассматривая конфликт «Князя Серебряного», мы отмечаем его романтический характер. В романе сталкиваются энтузиазм и деспотизм: деяния во благо людям, которые Серебряный совершает, не раздумывая, противопоставляются преступлениям Грозного, намеренно подавляющего и отдельных людей, и в целом весь русский народ.

Специальное внимание в диссертации уделяется финалу романа. В диссертации доказывается его сложный, «перспективный» характер: появление темы завоевания Сибири, дальнейшей русской истории, изображение героизма и удали русского человека создают более светлую историческую перспективу и смягчают мрачное изображение жестокого века Ивана Грозного. Создание светлой исторической перспективы рассматривается в диссертации как яркая черта романтического исторического романа.

В романе Толстой продолжает развивать темы, идеи, мотивы, заявленные им в фантастических произведениях, и прибегает к некоторым уже апробированным художественным приемам.

Так, в организации романа ощущаются следы характерной для ранней фантастической прозы рамочной структуры. В предисловии и в конце романа мощно проявляется авторское повествовательное начало, скрепляющее художественное единство произведения.

Еще одной структурной особенностью ранней фантастической прозы Толстого, реализовавшейся в романе, является узловой элемент. В романе это сцена колдовства-пророчества на мельнице. Узловой элемент в произведениях Толстого – это та точка в развитии сюжета, из которой просматривается дальнейший ход событий и судьбы героев. Наличие узловых элементов является важным принципом организации прозаических произведений Толстого.

Оригинально преломляется в романе ряд мотивов ранней прозы Толстого. «Князь Серебряный» построен как роман-странствие. Серебряный активно передвигается на протяжении всего действия; мы и знакомимся с ним, и расстаемся на дороге. Странствие Серебряного, не имеющее видимой конечной цели, не является бессмысленным. На каждом этапе пути герой совершает то, что диктует ему нравственный долг, верность царю, преданность отчизне. Серебряный – герой-энтузиаст, и активное движение является важным аспектом его образа. Всякий раз, поступая так, как велят ему совесть и честь, Серебряный начинает новый этап своего странствия, своими действиями в каждой ситуации неосознанно способствуя утверждению добра и справедливости.

Гибель Серебряного, вызывавшая недоумение у современников Толстого, представляется нам закономерной. Сам герой признается: «Мысли мои помешались… <…> теперь все передо мной потемнело; не вижу боле, где ложь, где правда. Все доброе гибнет, все злое одолевает! <…> Часто, Елена Дмитриевна, приходил мне Курбский на память, и я гнал от себя эти грешные мысли, пока еще была цель для моей жизни, пока была во мне сила; но нет у меня боле цели, а сила дошла до конца…». Разрушение государственных устоев, крах идеалов справедливого правления, народные бедствия воспринимаются Серебряным как личная катастрофа. На протяжении романа герой следует своим идеалам, «велению благородного сердца», но те события, свидетелем или участником которых он оказывается, не проходят для него бесследно. К концу романа герой оказывается лицом к лицу с необходимостью пересмотра своих приоритетов, переоценки духовных и гражданских ценностей. Скорая смерть Серебряного избавляет его от нравственных мучений, которые могли бы обернуться и предательством (отечества или своих идеалов), и безумием. Таким образом, на протяжении всего жизненного пути Серебряный сохраняет верность идеалам чести, благородства и деятельного добра. Толстовская идея цельного бытия цельной личности в романе «Князь Серебряный» воплотилась наиболее полно.

Важное место в романе занимают мотивы семьи и дома. Семьи, изображенные в романе «Князь Серебряный», отличаются неблагополучием, но конфликты между членами одной семьи основаны, как правило, не на семейной, а на морально-нравственной почве (например, конфликт Максима Скуратова с отцом). В романе показан процесс распадения семейных уз, сопряженный с мотивами бездомья и скитальчества, характерных для романтизма байронического периода.

Романтическая фантастика, определяющая основное содержание ранней прозы Толстого, в его романе также занимает важное место. Фантастическое и реально-историческое начала не противопоставляются, а активно взаимодействуют между собой, порождая органичный мир художественного произведения, оригинальность которого обеспечивается реализацией развернутой авторской концепцией действительности. По сравнению с ранней прозой, где фантастика была явной (терминология), в романе она становится завуалированной, но не утрачивает своей значимости. Во-первых, узловой элемент романа сопряжен со взаимопроникновением фантастического и реального. Во-вторых, фантастическое отражает верования людей XVI столетия и способствует воссозданию национального и исторического колорита романа.

В заключении подводятся итоги диссертационного исследования. Рассмотрение жанровой эволюции привело нас к выводу, что проза Толстого представляет собой целостное явление, она обнаруживает постоянство его эстетических принципов и писательских интересов. Резкого перехода между этапами творчества Толстого не было: то, что проявилось в его романе, был заложено в ранних прозаических произведениях.

Основные положения диссертации отражены

в следующих публикациях:

Публикации в рецензируемых научных изданиях, включенных в реестр ВАК МОиН РФ:

1. Громова: к вопросу творческой эволюции // Известия РГПУ им. . Серия: Общественные и гуманитарные науки . – № 000. – Санкт-Петербург: Российский государственный педагогический университет им. , 2011. – № 000.– С. 54 – 61.

2. Громова и проблематика прозы // Вестник ТвГУ. Серия: Филология. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2011. – Вып. 3. – С. 206 – 210.

Публикации в других изданиях:

3. К слову о литературных мистификациях и творческих поисках графа (по рассказам «Семья вурдалака» и «Встреча через триста лет») // Романтизм: грани и судьбы. Уч. зап. НИУЛ КИПР ТвГУ. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2008. – С. 44-48.

4. Громова образов в повести «Упырь» в контексте русского историко-литературного движения от романтизма к реализму // Мир романтизма: материалы Междунар. научной конференции «Мир романтизма». – Тверь, 26 – 29 мая 2008 г. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2008. – Т.13(37). – С. 253 – 258.

5. Громова фантастика в ранней прозе // Слово: сб. науч. работ студентов и аспирантов. – Тверь, 2009. – Вып. 7. – С. 18 – 23.

6. Громова дуализм и пространственная организация прозы // Мир романтизма: сб. науч. тр.: К 95-летию со дня рождения профессора и 50-летию созданной им романтической школы. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2009. –Т– С. 210-219.

7. Громова фантазии и вымысла в эстетике западноевропейских романтиков // Романтизм: грани и судьбы: Ученые записки. НОЦ КИПР ТвГУ. – Тверь: Научная книга, 2010. – Вып.9. – С.19– 25.

8. Громова ночи в прозе // Романтизм: грани и судьбы: уч. зап. НОЦ КИПР ТвГУ. – Тверь: Научная книга, 2010. – Вып.9. – С. 81-86.

9. Громова Москвы в романе «Князь Серебряный» // Москва в русской и мировой литературе: тез. докл. II Международной научной конференции. – Москва, РАН ИМЛИ им. , 2010. – С.8 – 9.

10. Громова Скопины-Шуйские в творческом осмыслении // Материалы региональной научной конференции «Тверская книга: древнерусское наследие и современность». – Тверь, 2010. – С.37 – 49.

11. Громова герой прозы в контексте теории пассионарности. // Материалы Международной научной конференции «V Ахматовские чтения. , : Книга. Художественное произведение. Документ». – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2009. – С.74 – 81.

12. «Амена» к проблеме героя // Вестник Тверского государственного университета. Серия: Филология.– Тверь: Твер. гос. ун-т, 2010. – Вып. 5. – С.176 – 180.

Тверской государственный университет

Редакционно-издательское управление

Тверь, ул. Желябова, 33.

Тел. РИУ: (48

Федоров фантастическая проза и традиции романтизма в русской прозе 40-х гг.: автореферат диссертации… кандидата филологических наук. –М., 2000. – 33 с.

Cм.: Федоров. соч.

Литературные манифесты западноевропейских романтиков/ ред. . – М.: Наука, 1980. – С. 411.

Жирмунский романтизм и современная мистика.– СПб.: Ахюма, 1996.

Карташова фантастики в романтических произведениях сороковых годов // Мир романтизма: сб. науч. трудов. – Тверь: ТвГУ, 2003. – Т– С. 87.

Толстой постановки на сцену трагедии «» // Толстой сочинений в 4 т. – М.: Правда, 1980. – Т. 3. – С. 446.

См.: Реизов роман XIX века. – М.: Высшая школа, 1977. – С. 9 – 31.

Мемуары графа де Грамона. – М.: Худ. лит., 1993.

Карташова в теорию романтизма. –Тверь: ТвГУ, 1991. –С. 53.

Толстой к от 01.01.01 г. // Толстой. соч.–Т. 4. – С. 353.

По мнению большинства биографов, «Амена» написана в 1846 г. См. об этом: , : Биография и разбор его главных произведений.– СПб.: И. Загряжский, 1909; Кондратьев: материалы для истории жизни и творчества. – СПб.: Огни, 1912; «Сердце полно вдохновения...»: Жизнь и творчество. – Тула: Приок. кн. изд., 1973.

Толстой Серебряный // Толстой. соч. – Т. 2. – С. 372.